Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Ефимыч, ну че ты взъелся?.. Какая муха тебя сегодня укусила? — деланно рассмеялся Панаров, протягивая сигареты, зажигая спичку и закуривая сам. — У тебя семья, у меня семья… На зарплату не зажируешь. Подкалымить — святое дело, когда получается, да?.. Сегодня ты мне помог — завтра я тебе, — примирительно увещевал он насупившегося приятеля.

— Да я что, против, что ль, Тольк? — пошел наконец на попятную безмолвствовавший Козляев, выдохнув дым через ноздри. — Я все понимаю, нормально все! Только чтоб было по справедливости, услуга за услугу — и от меня к тебе иногда просьбы будут. Вынести через вертушку чаплашку-другую из горячего, подвесок там ваших с тысчонку… Ты тоже правильно реагируй. Лады?.. У меня, бывает, срочный заказ подвернется — и что, мне все тут бросить и к вам в горячий на поклон бежать?

— Не вопрос, Ефимыч! — посулил с готовностью Анатолий. — Скажешь, что надо вынести — вынесу. С доставкой на дом! Только, чтоб не борщить!

— Вот и столковались, — с довольной ухмылкой Семен протянул ладонь. — Я борщить не буду — это не моя тема. Мне свиней вон хватает. Но люди, бывает, просят… Зачем отказывать дельным людям?

Панаров кивком попрощался и канул в темноту, уже не скрываясь, не таясь и не опасаясь охранников. Он на своей территории, с пустыми руками. А мало ли чего он вдали от цеха шляется неприкаянно… Перекур у него. Бригадир в курсе… Животных, может, любит?..

По пути решил занырнуть на «химию».

Всякий раз он с любопытством пытался уловить ту неощутимую границу в воздухе, когда густая резкая вонь органики сменялась едким запахом кислот. Вот, вроде, еще долетает, чувствуется в носу нехитрая атмосфера свиного житья, еще шаг — и уже глаза пощипывает и во рту появляется чудной ржавый привкус.

Панаров автоматически провел языком по зубам. Зубы у «химиков» быстро разрушались — охочая до кальция плавиковая кислота делала свое дело.

— Здорово, Генк, — стиснул он широкую мозолистую лапу Боксера. — Все нормально. Принял — сдал. В ажуре, товар дошел до потребителя.

— Салям, шутник, — удовлетворенно кивнул рыжей башкой бригадир, закуривая. — Здесь тоже все пучком. Как у тебя с «Маяком»?.. Новости есть?

— Да нет, тихо пока… Проверяют, поди.

— Че-т долго проверяют, — подозрительно осклабился Боксер. — Ты им там случайно ничего лишнего не наплел?

— Ты меня за дурака, что ль, держишь? — почти искренне обиделся Панаров. — Не в моих интересах…

— Смотри, брат. Поаккуратнее будь, — протянул Генка, не мигая, изучающе глядя в глаза. — За язык, знаешь, много народу пострадало… Ты про тех двоих как-то спрашивал, — Боксер с усмешкой чуть приблизил лицо к уху Анатолия. — Я их искупал… Базарили лишнего… Ну, давай, брат, бывай, — по-свойски хлопнув по плечу, подмигнул он на прощание. — Любке привет передавай… Фильдеперсовая баба!

Панаров не удивился, что Боксер пронюхал о его отношениях с Даманской. Рабочий поселок — что деревня. Все друг у друга на виду, все друг на друга посматривают, всем друг до друга есть дело.

Беспокоило лишь, что тот явно неспроста вознамерился вспомнить о ней тотчас после недвусмысленного намека-угрозы.

Нет уж, дудки, никаких секретов он ему с «Маяка» передавать не станет. Покуда выйдет — попарить ему мозги не грех, срубать двойную долю за житуху удалую, рисковую, а там, как начнет не на шутку доставать, прижимать — взять да и свинтить: напиться вдрызг в горячем, прямо в смене, послать Михалыча от души на хер да с треском вылететь с завода, хоть бы и по статье нехорошей.

Пьяную голову меч не сечет, развела жизнь — разошлись пути-дорожки…

Так размышлял Панаров, неспешно направляясь, миновав после окончания второй смены проходную и забрав пропуск, в знакомую — ноги сами легко несли — сторону рабочей слободы.

Любка знала, что он сегодня придет, и приготовилась. Протопленная баня, накрытый стол, бутылка, любимый им бордовый лак на ногтях рук и ног, новенький шелковый халатик цвета фуксии, под ним — бирюзовое белье с кружевами…

— Как время бежит… Весна и лето пролетят — и будем с тобой годовщину справлять, — закинув одну руку за голову и ставшим привычным жестом хозяина поглаживая ладонью другой небольшую упругую грудь Любки, прижавшейся к нему всем телом, блаженно рассуждал Панаров. — Так бы ничего и не менял…

— Значит, ты получил в жизни то, чего тебе недоставало? — приподымаясь на локте и заглядывая в лицо любовнику, спросила Любка. — Я рада за тебя… У тебя глаза другие стали.

— Цвет поменялся?.. Или размер? — с усмешкой уточнил Анатолий.

— Выражение… Раньше тоскливое было, как у пса бездомного. Мне тебя было жаль… А сейчас ты смотришь как знающий себе цену мужчина, — протянула она, нежно потрепав его волосы. — Наверно, у вас и с женой все стало лучше получаться… Правда?

— Это из другого мира, не хочу об этом говорить, — недовольно заерзал на кровати Панаров.

— Мир, к сожалению, один, — с безрадостной улыбкой возразила Любка. — Твердый и до ужаса безысходный, окончательный.

Анатолий не захотел просто так, молча смириться с подобным определением, противоречившим всей его жизненной философии.

— Это лишь одна точка зрения — материалистов, — наставительно промолвил он. — А есть еще идеалисты… Они гласят, что твердость и окончательность — только в наших головах.

— Странные люди… — задумчиво произнесла Любовь. — Они ведь, наверно, сильно отличаются от нормальных?

— Не особенно, — сухо возразил Панаров, вставая с постели и натягивая брюки. — Главное отличие одно — качественный сон со сновидениями у идеалистов и бессонница с провалами в забытье, беспамятство — у материалистов.

— А ты — идеалист?.. Сны видишь?

— Я, скорее, где-то посередине… С одной стороны, стучаться в стенку лбом и утверждать, что это главный залог достоверности отраженного в сознании мира, кажется мне примитивным. Хочется спросить: «А ты во сне пробовал — лбом об стенку?..» С другой стороны, совсем не различать сновидение и мир, в котором просыпаешься каждое утро — тоже перегиб палки. Какой-то крепкий хвост из этого мира за нами всюду тянется и во снах держит — «и тот не спит, кто думает, что спит». Что-то вроде жгута резинового… Возвращает оттуда обратно мимо воли… Кант его здорово чувствовал. Вещью в себе назвал, культурно очень, по-немецки — я бы покрепче выразился… А ученики уже перестали ощущать. И докатились до смешного и несуразного.

— А я для тебя тоже «вещь в себе»?.. Или просто вещь?.. Я из реального мира, с реальной плотью и кожей либо только твое сновидение? — картинно положила локоть под голову Любка, лежа обнаженной, чуть выгнувшись, на узком ложе, и сверкнула каким-то загадочным, не от мира сего, полуприкрытым взглядом из-под бархатно-черных ресниц.