Яна Жемойтелите - Счастье

— Мне стыдно в этом признаваться, но меня самого от себя тошнит, я себя ненавижу из-за этой своей беспомощности, ну как так, я же мужчина... Я не знаю, как из этого вылезти, я понимаю, что один не справлюсь...

— Только я тебе тоже помогать не стану, — отрезала Татьяна.

Поздно вечером, когда Миша к Зинке своей отчалил, сын вдруг притулился к Татьяне, она даже вздрогнула от внезапной нежности.

— Мам, как же оно так-то?

— А вот так, что ты поедешь со мной. Я так решила. Ничего, в нашем интернате тоже неплохо учат, тем более тебе всего-то год остался. А там поступишь в институт...

— Нет, мам, я не про то. Как же всё теперь, когда баба Галя еще недавно была, и вдруг ее нет?

— Ой, Вась, ну что ты глупости спрашиваешь, будто маленький. Все мы когда-нибудь умрем, и нас не станет. То есть тело наше умрет, а дела останутся.

Татьяна заметила в самом углу на табуретке таз с замоченным бельем и отметила про себя, что немного же незавершенных дел баба Галя на земле оставила. И еще добавила:

— Вот после бабы Гали ты теперь остался и должен постараться жить так, чтобы ей не было за тебя стыдно.

— Так ведь нет же ее теперь, то есть совсем нет, вот и стыдиться некому.

— Я говорю, не было бы стыдно. То есть, если ты что-то собираешься сделать, хорошенько подумай, что сказала бы баба Галя.

Васька носом ей в плечо уткнулся, и по его вздрагивающим плечам Татьяна поняла, что он плачет.

— Человек до конца не умирает, сынок. — она гладила его жесткие, упрямые волосы. — Он остается жить в своих близких. Внутри тебя, например. И может, ты что-то успеешь доделать в жизни за бабу Галю, ну, что она сама не успела...

И пока она успокаивала Ваську как могла, в голову лезла всякая ерунда вроде той, что ей же придется достирать за бабу Галю это белье, потому что больше некому...

Хоронили бабу Галю в старом сарафане, проеденном на спине молью, потому что в гардеробе у нее ничего иного не оказалось, только пара фланелевых халатов и этот сарафан. Один халат, конечно, совсем новый был, «нарядный», но не лежать же в гробу в домашнем халате. Куда делось красивое платье с блестками, в котором баба Галя на юбилее гуляла, никто не понял. Ладно, покойница в гробу на спине лежит, так что дырки на сарафане не видно. А халаты баба Галя в самом деле очень любила, даже Татьяну наставляла в свое время:

— Халат — вот это самое ценное. Без него никуда. Ну, еще и ночнушка нужна, да подлинней. В ней когда и до туалета добежишь. Платок на плечи накинул — и дуй вперед.

На кладбище еще случился такой курьез, что соседка Людмила Никифоровна, которая пыталась у открытой могилы религиозные гимны петь, хотя на нее и шикали: «Замолчи, стыд-то какой!» — умудрилась прямо на гроб большой железный крест положить. Вроде как баба Галя в Бога верила — про себя, тихонько, так пусть теперь почиет во Христе с миром. А Татьяна заметила, что крест-то не христианский, а немецкий наградной, еще с Первой мировой, наверное. Но ничего не сказала, потому что как бы там ни было, а баба Галя вроде бы и заслужила награду, если по-простому рассуждать. За Ваську, которого вместо родной матери воспитала, за непутевого сына Мишу, которого тоже тянула как могла, да и просто за всю свою неласковую жизнь. Но только почему так получается, что вроде бы баба Галя все делала правильно — по своему разумению, а жизнь прожила — и что? На прощание и сказать особенно нечего. В голове крутилась казенная фраза: «мелкособственническая идеология», то есть баба Галя исповедовала именно эту мелкособственническую идеологию. Как там писал Багрицкий:

Недаром учили: клади на плечи,

За пазуху суй — к себе таща,

В закут овечий,

В дом человечий,

В капустную благодать борща.

Именно такой была баба Галя. И сколько ни старалась Татьяна, но сама не испытывала к Галине Ивановне простой благодарности за то, что та Ваську воспитала и что вроде он достойным человеком вырос, потому что баба Галя и его присвоила. Татьяна втайне даже радовалась, что Васька наконец в настоящий дом переедет, то есть в интернат.

— Мам, — после поминок еще спросил Васька, — у меня ведь еще были бабушка и дедушка?

— Какие еще бабушка и дедушка? — Татьяна сперва совсем ничего не поняла.

— Твои родители. Что с ними случилось? Они на войне погибли? Ты никогда не рассказывала.

— Да и рассказывать нечего, — отрезала Татьяна грубовато. — Кулаки они были. Враги советской власти.

— Как?

— Ну, ты уже большой, поймешь. Так вот, слишком хорошо мои родители жили, в достатке, когда крестьяне вокруг голодали. А они хлебом не хотели ни с кем делиться. Тогда у них комиссары конфисковали все до последней крошки, чтоб голодных накормить, а их самих в Сибирь отправили. И там они умерли, я думаю.

— Но разве так можно с людьми?

— Можно. Время было такое, что иначе нельзя было.

— А ты разве не пыталась разузнать, ну, что с ними стало?

— Зачем?

— Ну как... Родители все-таки. Семья, значит.

— Моя семья — молотовский детский дом. Другой не знала, Вася, да и не жалею об этом. А родителей у меня, считай, как не было. Отказалась я от них.

— Как отказалась? Почему?

— Потому что они кулаки, говорю же тебе. А если родители кулаки, меня бы и на учебу не взяли, и в комсомол бы не приняли. Лишенцы — было в анкете такое слово. Понятно?

9.

По радио звучала бодрая музыка и говорили о том, как счастливы советские люди. Об этом вещали каждый день уже много лет подряд, так что невозможно было и думать иначе. Татьяна сама так именно думала, но вовсе не потому, что так говорили по радио. Она с радостью замечала изменения, которые происходили вокруг. Вот, например, в самом начале осени заменили треснувшую пополам ржавую колонку у перекрестка, подлатали и приподняли просевшее крыльцо интерната, вдобавок шефы привезли целых десять пар лыж, будет чем заняться зимой. И в роно Татьяну Петровну уважали, интернат был на хорошем счету, выпускники в вузы поступали с первого раза.

Только Васька ходил смурной, а на уроках сидел — как будто отбывал наказание. Ей об этом именно так сообщали учителя, что мальчик способный, но на уроках отвечает будто бы из-под палки. И все-то для него было не так: и автобус в город редко ходил, и остановка разбитая, и лужи вокруг интерната такие, что потонуть можно. Да что там лужи! Лужи по осени всегда были, как же без них, и дорога была разбитая, но не хуже, чем в других поселках, и грузовики в грязи буксовали точно так же повсюду.

Жизнь менялась, поселок строился, но очень медленно и несуразно. На месте некогда пышного соснового бора валялись срубленные деревья, ржавеющие рельсы, озеро у берега подернулось мазутными пятнами. Наступавший прогресс калечил природу, сдирал с нее растительный покров, оставляя рытвины и бесформенные скопления глины, брошенные стройматериалы, проволоку, известку. Странно, что Татьяна начала явно замечать безобразие только сейчас, глядя вокруг как будто Васькиными глазами. И все то, что все-таки удавалось построить, выглядело наспех пристегнутым, приваленным к чему-то другому, неуютным и попросту некрасивым.