Яна Жемойтелите - Счастье

Миновали одну деревню и другую, перевалили через мост, который кряхтел и ходил туда-сюда, угрожая обрушиться в черную медленную реку. Самый верхний тюк из плотно наваленных на телегу не удержался и сорвался в воду. Все одновременно воскликнули: «Ай!» — и в тот момент Таньке даже представилось, что вот так именно и выглядит смерть — как густо-черная речка. Когда в нее что-то падает, то еще короткое время держится на поверхности, потом идут круги по воде — памятью, но вскоре и вовсе ничего не остается.

Но вот странно, что именно этот эпизод запомнился из самого начала войны.

Потом приехали в большой город. Небольшой, конечно, но Таньке так показалось, что о-очень большой, она ведь никогда прежде не бывала в городе, поэтому и вокзал с башенкой представился ей чем-то вроде церкви, и она даже стала относиться к себе с уважением из-за того, что ей случилось побывать на вокзале, а уж когда детей принялись сажать в длиннющий поезд, у нее совсем душа в пятки ушла. А еще ей стало безумно горько оттого, что вот они сейчас уезжают на какой-то Урал, то есть в никуда и навсегда, а лошади с добрыми мордами останутся на вокзале и, может быть, попадут в лапы врагов. Таньке представлялось, что враги — это и не люди вовсе, а скорее волки, именно поэтому врагов ничуть не жалко. Ведь чем больше убьешь волков, тем лучше. Хвастались же в деревне охотники, кто больше волков за зиму пристрелил. И никто даже не думал, что волки живые, как лошади. Лошадей почему-то и прежде бывало жалко. Наверное, потому, что они с утра до самой ночи вынуждены были перевозить с места на место тяжелые грузы. А их при этом еще били и кричали на них. И вот теперь они достанутся врагам вместе с кучером дядей Ваней. Танька чуть не заплакала. На нее вдруг накатило отчаяние, и она сама не могла объяснить почему. Но уж точно не из-за войны.

Ехать на поезде, конечно, было очень интересно, особенно поначалу. Мелькали в окошке деревья, полустанки, если случалась по пути большая станция, кто-то из взрослых успевал сбегать за кипятком. Детям из вагонов выходить запрещалось да и не очень-то и хотелось, потому что в вагоне, по крайней мере, все были свои, а снаружи напирал непонятный чужой мир, в котором гудели паровозы, перекрикивались и переругивались пассажиры, ржали лошади, вопили дети, причитали бабки, кто-то резким голосом отдавал команды... Поначалу Танька надеялась, что, может быть, кто-то объяснит, что к чему и куда именно их везут, на какой там еще Урал. Но никто не объяснял, и Танька наконец поняла, что никто им ничего объяснять не станет, потому что война и потому что вообще даже не стоит спрашивать. Все в одинаковом положении, а спрашивать — значит, проявлять слабость. Сообразительные давно помалкивали, они сами знали, что и как делать. Откуда? Да просто держались кучкой и не суетились. Именно тогда Танька ощутила себя частью большой общности, ну, что она не одна и что она как все.

Дорога продолжалась не день и не два, а целую вереницу дней и ночей, превратившись в бесконечную трясучку в полусонном бессмысленном состоянии, пока наконец однажды утром тетя Зина не объявила, что к полудню они прибудут в город Молотов, который стоит на реке Каме и в котором есть настоящий университет. Кто будет получать хорошие оценки, потом в него поступит. Потому что война — это надолго, и, когда она закончится, вы успеете вырасти. Тетя Зина так уверенно заявила об этом, что Танька решила, будто тетя Зина откуда-то все про всех знает. Иначе почему она так говорит, что война надолго? Никто ведь так не говорит, напротив...

В Молотове на вокзале, едва высыпав горохом из вагонов, снова погрузились на подводы и поехали в новый детский дом, про который воспитатели по пути говорили, что он не резиновый. А почему так говорили, Танька опять не поняла, но, когда прибыли на место, во дворе оказалось столько народу, что Танька очень удивилась, каких только людей — больших и маленьких — не живет на свете. Взрослые все оказались почти одинаковые. Женщины в серых платках, натянутых на самые брови, в серых или коричневых пальто, мужчины с бородками, в кепках. В толпе заметен был директор детского дома. Высокий мужчина с седой бородкой клинышком, он ловко рассекал толпу, распоряжаясь на ходу, кому куда направляться и где выгружать поклажу:

— Разойдись! Не стоять! Шевелитесь!

К нему все обращались «Борис Мефодьевич» и явно побаивались. Танька повторила про себя, как же сложно его зовут: «Бо-рис Ме-фо-дье-вич», и решила, что шикарно же — быть директором чего-то. Отдавать распоряжения. И она решила, что, когда вырастет, обязательно станет директором. Неважно чего.

Борис Мефодьевич еще произнес приветственную речь о том, что детский дом имени Молотова примет всех детей, сколько бы их ни прислали, потому что время сейчас такое, что выживать приходится всем вместе, всей страной, поэтому дети не делятся на своих и чужих, все наши, советские. При этом детский дом имени Молотова готов обеспечить воспитанникам физиологическую норму питания, то есть в день пять граммов сахара, десять граммов масла, тринадцать граммов лапши, еще сколько-то граммов муки. Эти продукты выделены из госфонда. Но в основном детский дом имени Молотова живет за счет подсобного хозяйства и совхозов. В этом году картофель не уродился, но колхозники дали неочищенную рожь...

В этом месте раздалось робкое «ура», которое быстро потухло.

В детдоме царил странный запах — пригоревшей каши, несвежего белья, старого дерева, кухонных помоев. Сколько ни проветривали помещения, запах не исчезал и пропитывал собой буквально каждую мелочь.

Вскоре Таньке уже представлялось, что вещи и не могут пахнуть иначе, что это всеобщий естественный запах. Матрацы состояли из тряпок, которые вылезали через дырки. Тряпки заменяли мочалом и набивали им матрасы, но и мочало вылезало. Белье было изношено и застирано до огромных дыр, но никто не жаловался. Просто в голову не приходило, потому что так вроде бы и нужно было. Так мир был устроен.

Всех брили наголо из-за вшей, а одежду после стирки пропаривали. И кто бы потом ни прибывал в детдом, его тут же стригли наголо, а еще несколько детей оказались чесоточными, их поместили в изолятор и лечили какой-то зеленой мазью — дети бегали подглядывать за чесоточными в окошко.

Дни приходили и уходили один за одним. Пять граммов сахара, десять граммов масла, тринадцать граммов лапши, еще сколько-то граммов муки и крупы. Куры на скотном дворе несли яйца, коровы давали молоко. Но с наступлением зимы стало совсем невесело. Валенок оказалось ровно в два раза меньше, чем воспитанников, а варежек просто не было. Их шили из старых одеял и кофт, и гулять выходили по очереди, но все это было как-то привычно. Главное — что они жили. А что двое воспитанников за зиму умерли от туберкулеза, а остальные страдали малокровием и дистрофией, так в этом тоже не было ничего особенного. Война — она и в тылу война. На войне вообще так принято — умирать.