Яна Жемойтелите - Счастье

4.

Гораздо лучше Таньке помнилась война под самый конец. Тогда уже взрослые называли ее Татьяной. Танькой она оставалась только для своих, детдомовских, которые ее дразнили, потому что она неожиданно вытянулась вверх и, без того исхудавшая за войну, стала вовсе костлявой, как сама смерть. Потом еще она задачи по математике здорово решала, все у нее списывали и по этой причине тоже дразнили. Мол, пускай Танька над задачей корпит, нам-то потом списать что раз плюнуть.

После уроков в производственных мастерских девочки шили форму для фронта, а мальчики строгали приклады для винтовок. Еще тетя Зина научила девчонок печь ржаные калитки с картошкой. Три такие калитки съешь — и сыт на весь день. У Тани калитки получались кривобокие, почти черные, как подметки, но сытные. Тетя Зина ее даже похвалила. Может, и ни за что, авансом, но Тане поощрение настолько понравилось, что решила она угостить калитками учительницу математики Розу Петровну. Та жила через дорогу от детского дома. Роза Петровна всегда хвалила Таню перед всем классом, это она стала называть ее по-взрослому Татьяной. Может быть, Таня и вытянулась потому, что имя у нее внезапно удлинилось. Сперва имя выросло, а за ним и она сама.

Так вот, Таня-Татьяна завернула пару черных калиток в тряпицу, попросила валенки — она честно сказала, что сходит к Розе Петровне через дорогу. Хотя по весне на улице было мокро и валенки на такую погоду никак не годились, но дело в том, что обувная фабрика, которой дали производственное задание сшить двести пар ботинок для детдомовцев, с планом не справилась, потому что не завезли сырье...

Валенки были Тане сильно велики. Переходя дорогу, она путалась в этих валенках, и ноги у нее заплетались одна за другую. Уже возле самого дома учительницы Таня остановилась, чтобы перевести дух, и тут вдруг на нее налетела какая-то шумная ватага. То есть это Тане так показалось, что ватага, на самом деле — всего двое парней в куцых пальтишках и штанах по щиколотку. Парни были такие же худые и длинные, как и она, один из них, тот, у которого горло было замотано грязным шарфом, крикнул:

— Вась, эта дура счас валенки потеряет. Поможем ей, а?

И он с налету толкнул Таню в плечо. Скорее всего, не так и сильно толкнул, но ей оказалось достаточно. Таня рухнула в снежное месиво на тротуар, туда же упали ее ржаные калитки, завернутые в тряпицу. Парень брезгливо поднял их с земли:

— Вась, гляди-ка, да у нее пироги с говном. На, попробуй.

Вася вцепился зубами в черное тесто и жадно заглотнул огромный кусок.

— Ой, да тут и второй пирог с говном! — Парень широко распахнул рот, в два приема затолкал в него калитку и, еще не прожевав, оценил: — Точно, говно!

Таня так и лежала на тротуаре. Пальтишко ее промокло, серый платок, намотанный поверх пальто, тоже промок, а валенки сделались тяжелыми-претяжелыми и не позволяли подняться.

— Ну вот, Вась, это мы с тобой пообедали. — парень утер рукавом губы. — Осталось только валенками разжиться.

И парни, дружно стянув с нее валенки, шмыгнули в подворотню и растворились в весенних сумерках.

А Таня так и осталась лежать на тротуаре, не веря своему избавлению. Слезы струились по ее лицу, затекая в уши, последнее было очень неприятно, поэтому Таня попыталась приподняться на локтях... В таком положении ее обнаружила Роза Петровна, оказавшаяся поблизости совершенно случайно.

— Боже ж ты мой, живая! — Роза Петровна запричитала, засуетилась, но быстро совладала с собой и помогла Татьяне подняться.

Потом она отпаивала ее на кухне горячим-прегорячим чаем. Не настоящим, конечно, а травяным. Детдомовцы еще прошлым летом собирали в полях целебные травы, оттуда и чай. Таня молчала, а Роза Петровна, напротив, говорила очень много, что девочек на улице обижают и грабят те, кому не хватает ни ума, ни смелости осуществить себя в чем-то достойном. Таких людей можно только пожалеть. Однако добавила под конец: «Это счастье, что только валенки украли». Татьяну вдруг царапнуло слово «счастье». Неужели то, что с ней случилось сегодня, — может так называться? Счастье! Какое же это, оказывается, нелепое и странное слово!

Роза Петровна еще напутствовала Таню, что следующей осенью хорошо бы продолжить учебу в педучилище, например. Фабзавуч — это не для нее, потому что у Тани редкие математические способности.

— Поверь мне, Татьяна, с такой головой можно в жизни многого достичь. Правда, за тобой тянется хвост, я узнавала.

— К-какой еще хвост? — удивилась Татьяна.

— Ты же из раскулаченных. Родителей твоих сослали, поэтому с такой биографией ты... Но не расстраивайся, ты же не виновата. Напишешь отказ от своих родителей...

— Как отказ? У меня же нет родителей!

— Но когда-то же были. Отец и мать Третьяковы, сосланные в Сибирь. Вот ты и напишешь, что ничего общего с ними не хочешь иметь...

Но Таня и так не имела ничего общего с родителями. Она знала только детский дом, это и была ее семья. А что некогда у нее были настоящие папа и мама... Нет, она даже представить себе не могла!

— Ладно, я откажусь. Напишу. Только научите как.

Роза Петровна научила. Письмо опубликовали в газете, Таню тут же в комсомол приняли, а там учебный год завершился, и директор детдома Борис Мефодьевич лично стал думать, куда бы Таню на дальнейшую учебу пристроить. Роза Петровна за нее все пороги обила.

Но тут детдомовцам велели собираться в обратный путь, потому что советскую территорию очистили от фашистов. Пора было отправляться на родину. И этот обратный путь почему-то гораздо больше походил на бегство, нежели дорога в эвакуацию. Может быть, Таня в жизни смыслила уже гораздо больше, чем до войны, а еще успела прикипеть к молотовскому детдому, Розе Петровне, уральскому климату, производственным мастерским, школьным партам, матрасам, набитым мочалом, физиологической норме питания — пять граммов сахара, десять граммов масла, тринадцать граммов лапши, еще сколько-то граммов муки...

И пейзаж за окошком поезда уже не резал глаз новизной. Перелески, убогие деревеньки, тыловые, но тронутые разрухой; на полустанках военные с неизменной папиросой в зубах, безногие инвалиды, одинаковые старухи в мужских пиджаках. И все же повсюду на протяжении долгого пути жизнь текла своим чередом. Сновали воробьи, ничего не знавшие о войне; драные коты, промышлявшие на вокзале, валялись в пыли, грея бока под редким солнцем; вороны орали во все горло, пересказывая друг другу сводки информбюро. Что-то вроде радости сквозило в их надрывных криках, и это даже раздражало Таню, потому что она не могла заставить себя радоваться возвращению, хотя вокруг все именно радовались: «Домой! Мы едем домой!». А куда домой? Дом остался в Молотове.