Стоян Даскалов - Огненные зори

Однако с тех пор как порошок исчез в щели, жизнь ее в загоне стала невыносимой. Со всех сторон к ней ползли одни и те же слухи: «Мужа твоего скоро выпустят и сына…» Ее даже позвали в управление. Староста подал ей стул, дал успокоиться и только тогда шепнул:

— Крскяна, не раздумывай! На этих днях некоторых выпустят. Решайся!

— Что?! — вскрикнула она.

— Покажи, где они скрываются, их все равно ведь поймают. Граница закрыта. Теперь не так, как во время мятежа. Часовые повсюду стоят. Птица не пролетит.

Крскяна видела старосту словно в тумане.

— Самое большое с месяц еще проскитаются, а потом их все равно поймают. Власти объявили их разбойниками. Спасения им нет. Только тебя погубят и дом твой разорят.

Крскяна заколебалась.

— Они все равно обречены. Рано или поздно им все равно смерть. Так зачем же твоему мужу и сыну погибать за кого-то другого?

Крскяна вышла от старосты вся в слезах.

— Слово тебе даю, если другим не веришь. Сам к тебе в дом приведу и мужа, и сына, — поддержал старосту Барбиняк. — Иначе не увидеть их тебе никогда!

Крскяна сбежала по ступенькам, и какой-то вихрь понес ее прямо к дому. Все здесь напоминало о муже и сыне. Все было сделано их руками. Что же будет, если они не вернутся? Развалины, кладбище… Зачем же она мучилась и страдала, рожала и растила сына! Такова уж душа человека: сколько из нее ни вырываешь, все равно останется в ней какая-то живинка, какой-то корешок, который вдруг пробудится и оживет. Что будет с ней, если муж и сын не вернутся? Она все время думала об этом. На одной чаше весов — муж и сын, на другой — Замфир.

Таково женское сердце: милосердное и жалостливое при виде капли крови раненого, разрывающееся на куски, когда умирает кто-нибудь из близких. Муж и сын. Муж — человек, который дал Крскяне то, что называется счастьем. А сын? Это ведь ее родная кровь, то, без чего не может жить мать. Отнять его — значит остаться без сердца, оставить плоть без души.

«А Замфир? Это человек, которого жаль как брата. Он ведь борется за меня, за сына, за мужа, за всех людей, — размышляла Крскяна. — Ради других он рискует жизнью, отказался от отца и матери, от личной жизни. Я люблю его, страдаю за него. Но когда надо решать — я или он, меня словно сжимают какие-то темные пальцы, хватают и сдавливают так, что я не могу пошевельнуться. Я или он?» Внутренняя борьба разрывала Крскяну. Муж и сын — это она сама! Замфир — второй после них. Он должен жить так же, как и она, но раз нет возможности жить обоим… И Замфир начал постепенно все больше и больше удаляться из ее сердца, пока совсем не стал чужим человеком, который может существовать без нее так же, как и она без него. День ото дня нити, связывавшие их, становились все тоньше и слабее, рвались под тяжестью переживаний за судьбу мужа и сына.

Крскяна побежала к загону, но и там сердце ее не успокоилось. Однажды до нее донеслась песня — грустная, тягучая, старинная. Она звенела колокольчиком, рассказывала совсем об ином, но тоска еще больше охватывала Крскяну, усиливая ее душевные муки.

Какая-то сила толкнула Крскяну к балке, где лежал порошок. Она протянула к нему руку и замерла. Но песня, хоть ее уже не было слышно, продолжала звучать в ее ушах:

«Он и без этого… — нашептывал ей голос из темноты. — Зимой он все равно не сможет скрываться, и его поймают».

Крскяна взяла порошок и вздрогнула, словно обжегшись об угли. Но не отбросила яд, а посмотрела на него невидящим взглядом. Потом подняла голову, как бы прося у кого-то прощения, зажмурилась, высыпала порошок в простоквашу, судорожным движением размешала. После этого закинула за плечи сумку с хлебом и направилась к притихшему, словно онемевшему от ужаса лесу. Время от времени она останавливалась, охваченная страхом. Но слова песни «дитя мое, кусочек сердца» гнали ее дальше, в глубь леса.

Замфир с товарищем прятались невдалеке. Под дуплистым деревом они вырыли землянку и прикрыли ее сверху ветками и листьями. Крскяна не входила внутрь. Она всегда оставляла еду возле дупла и тотчас же возвращалась.

Если они в этот момент были там, сразу же выходили и брали пищу. Если же их в землянке не оказывалось, Крскяна через день-два приходила и забирала провизию обратно. Ей и сейчас хотелось, чтобы их не было в землянке, и поэтому она пришла в неурочное время. Может, их не окажется там.

Но вышло так, что Замфир поджидал ее, даже вышел из землянки. Она увидела его, сильного, обросшего густой бородой, и замерла на месте. Он стоял на ярком солнце и казался веселым. Стоял, напевая что-то. Крскяна споткнулась и чуть не расплескала простоквашу. Услышав шум, Замфир обернулся и посмотрел на тенистую дорожку. Он стоял стройный, с взлохмаченной шевелюрой, в расшитой узорами подаренной ею рубашке. Увидев сестру, Замфир бросился ей навстречу и поднял на руки, как когда-то, когда она была девушкой. Кустарник у старого дуба был расчищен, а земля даже подметена. Она здесь была утоптана, как на гумне перед молотьбой. Крскяна присела и опустила голову. Замфир жадно смотрел на нее, а она прикрыла лицо рукой, как от яркого солнца.

— Какие новости? Выпустят их?

Крскяна, смертельно бледная, как в кошмарном сне, прошептала:

— Выпустят.

Потом из ее груди вырвался не стон, а какой-то звук, будто треснула сухая ветка, и она заплакала, уставившись в землю.

— Почему же ты тогда плачешь? От радости? Поплачь, поплачь. А мы закусим. Сегодня ты что-то запоздала.

Вылез из землянки и товарищ Замфира. Он был меньше ростом, тоже небритый, обросший рыжеватой щетиной.

— Опять простокваши нам принесла, тетка Крскяна! Побелею я от нее, не узнает меня полиция, — прозвучал его певучий голос.

Крскяне показалось, что он как-то подозрительно осмотрел горшок. А Замфир, веселый, напевая вполголоса, взял ложку.

«Стой!» — хотелось крикнуть Крскяне, но перед ней встали остекленевшие, жаждущие жизни глаза томящихся за решеткой мужа и сына, и это сдержало ее порыв.

— Сегодня наш последний день здесь, сестрица! — проговорил Замфир, чтобы успокоить ее, и первым поднес ложку ко рту. — Уходим за границу, и больше нас не увидишь.

В душе Крскяны что-то оборвалось. Что же она наделала? Подождала бы только один день. Лучше бы сегодня ушла куда-нибудь, и они спаслись бы.

— Поешь и ты с нами, сестрица! Может, не завтракала еще, — приглашал ее Замфир. Ему было тяжело оставлять родной край, близких. А Крскяна морщилась от боли, будто сама приняла яд. Ведь Замфир всем делился с ней, защищал ее перед отцом и матерью, выбирал для нее самые лакомые кусочки, самое спелое яблоко, самую первую гроздь винограда.