Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Но все эти формы скептицизма были проявлениями скепсиса интеллектуального, в том или ином виде были философскими теориями и даже учениями. Скепсис же нашего времени глубже и безнадежнее, так как носит характер не интеллектуальный, а общепсихологический. Скептически-равнодушной ко всем крайним вопросам науки и философии сделалась вообще вся психика современного человека: и мало образованного и даже вполне образованного.

Мир для современного человека, воспитанного на конкретных завоеваниях техники, не загадка, a нечто понятное, естественное, хотя подчас и утомительно-сложное. Не имея передышки в торопливом устройстве личной или общественной жизни, наш обыватель никогда не задается вопросом, глядя по сторонам: – откуда все это? Он не скажет с изумлением: – как я сюда, на эту землю, попал? Ведь ему отлично знаком и город, и улица, и номер дома, в котором он благополучно существует при наличии центрального отопления и электрического освещения.

И к научному толкованию мира, если он ознакомится с ним, отнесется современный обыватель вполне равнодушно, как к прихотливой игре мыслей. Для теоретической науки нет ни запахов, ни звуков, ни цвета, ни света; есть только единообразная материя, есть движение частиц… Но как верить этому, если жарящийся на сковороде эскалоп издает реально-аппетитный запах, если вино в стакане темно-красного цвета, если ревущий в радиоаппарате джаз состоит из чарующих раздирающих звуков?

И, если нет у такого влюбленного в свою земную «экзистенциальность» обывателя внутреннего доверия к научному истолкованию мира, то тем более равнодушия в нем ко всяким философским концепциям. Тут, в философии, помимо мира реального восприятия, с его светом и звуками, и помимо мира научного, с движением материи, – появляется третья картина всего окружающего, притом – в различных вариантах, сообразно с данным философским учением: если система имеет монадологический характер, как у Лейбница, Гербарта или Вундта, то материальные атомы нужно мыслить не безжизненными, как об этом учит наука, а одухотворенной субстанцией – или интеллектуальной, как у Лейбница и Гербарта, или волевой, как у Вундта. Если же философская система имеет характер не монадологический, а, напр., иллюзионистский, как у Беркли или у Шопенгауэра, то картины одновременных трех миров – реального, научного и философского – еще более противоречат друг другу. С одной стороны – ясно ощутимые звуковые и световые впечатления; с другой стороны – движение атомов. И с третьей – полная иллюзорность того и другого.

Какое же доверие, с точки зрения современного здравого смысла, можно при такой противоречивости оказать философии? И даже выводам научно-теоретической мысли? Кто прав во всем этом хоре различных утверждений? Дарвин или Бергсон? Евклид или Лобачевский и Риман? Кто ближе к истине:

Конт или Кант? Гегель или Шеллинг? Если у Канта вещь в себе непознаваема, а у Гегеля она познаваема в виде мирового Духа, у Шеллинга в виде мировой Души, у Шопенгауэра в виде Боли, у Гартманна в виде Бессознательного, – то не проще ли предположить, что философские субстанции вообще очень спорны и представляют простую игру умозрения?

И удивительно ли, что все эти бесполезные ухищрения разума теряют интерес и стушевываются перед той практической деятельностью человеческой мысли, которая направлена на развитие благодетельной техники? Здесь все определенно и ясно, нет разных картин мира: остается одна – исконная, основная реальность обывательского существования, в пределах которой победно шествует техника и которую преобразует согласно с человеческой волей, стремящейся к завоеванию жизненных благ.

«Удивление» перед тайнами мира, уже с древности увлекавшее людей в область теоретической мысли, сейчас иссякает. И сменяется удивлением перед чудесами практического ума, неограниченного в своих изобретениях.

Грустную картину в современной культуре представляет область угасающей отвлеченной мысли. Редко в ком вызывает к себе интерес бесполезное парение в философских эмпиреях. Гораздо чаще обращаются взоры к небу для наблюдения за парением геликоптеров, за дерзновенным ростом строящихся небоскребов, за гигантскими трубами доменных печей.

Но не более радостно зрелище, представляемое сейчас другой великой областью духовной культуры – художественным творчеством. В литературе, в музыке, в зодчестве, в живописи.

XIX век был поистине золотым веком литературы. Какое богатство талантов, какой порыв вдохновения, какой взлет крылатой фантазии!

И какие неумирающие имена: Гете, Шиллер, Байрон, Вальтер Скотт, Диккенс, Гюго, Ламартин 314 314 Альфонс Мари Луи де Ламартин (Alphonse Marie Louis de Lamartine; 1790-1869) – французский писатель, поэт-романтик, политический деятель. , Готье, Флобер, Бальзак, наши Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой… И сколько других, украшавших эту эпоху!

Вырвавшись из тесных рамок ложного классицизма и отбросив приторность сентиментализма, европейская литература в середине века достигла в романтизме полного расцвета всех своих сил. Оставив позади подражание формальным условиям классиков, нарочитую любовь к природе и к человеку сентименталистов, романтизм создал в своих творениях высокие образы, вызвал очищающую радость при изображении нелегкой победы добра над злом, проявил стремление ко всему значительному, подчас грандиозному, высказал неудовлетворенность обыденной жизнью.

Среди всех представителей этого течения – Шлегелей 315 315 Братья Август Вильгельм фон Шлегель (August Wilhelm von Schlegel; 1767-1845) и Карл Вильгельм Фридрих фон Шлегель (Karl Wilhelm Friedrich von Schlegel; 1772-1829) – немецкие писатели, поэты, философы, критики, лингвисты. Были главными теоретиками немецкого романтизма. , Тика 316 316 Людвиг Иоганн Тик (Johann Ludwig Tieck; 1773-1853) – немецкий поэт, писатель, переводчик, драматург. Представитель романтизма. , Байрона, Вальтер Скотта, Шатобриана 317 317 Франсуа Рене де Шатобриан (Francois-Rene, vicomte de Chateaubriand; 1768-1848) – французский писатель, политик, дипломат. Ультрароялист. Пэр Франции. Один из первых представителей романтизма. , нашего Жуковского – Виктор Гюго был главной центральной фигурой. Художник-проповедник без проповедей, великий учитель без поучений. Человек неисчерпаемого вдохновения, носитель неиссякаемых жизненных сил, он поднял литературное творчество до исключительных эстетически-моральных высот.

Последовавший после романтизма литературный реализм перешел к художественному изображению жизни уже в более естественных, неприкрашенных ее проявлениях. Уже Бальзак, a затем и Флобер, не брезговали «серой действительностью». Толстой, в пределах реалистической трактовки своих тем, достиг высочайшего совершенства. Но уже с переходом реализма в натурализм, как у Золя в его «экспериментальных романах», начинается снижение литературы. Излишнее нагромождение внешних признаков, чрезмерное детализирование фона картин, фотографирование подробностей, – все это говорит об изыскании художественного вымысла, о переходе искусства в ремесленность. A затем, после натурализма, начинается окончательное падение. Нарочитость и предвзятость в трактовке и в выборе тем; отрицание тех высших ценностей, в которых сама духовная культура имеет истоки.