Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Понятно, наше нынешнее «словесное» мышление, создавшееся благодаря изобретению речи, увело человека к исключительным высотам и уточнениям мысли, которые значительно преобразовали наш дух. Разъяснять первичному человеку «Критику чистого разума» Канта было бы таким же бесполезным занятием, как читать волку современные газеты, хотя бы бульварные. Но если в области логических построений мы ушли бесконечно далеко от нашего бессловесного предка, то формы первичного экранного мышления у нас все же остались и играют до сих пор немалую роль в обыденной жизни. Часто многие наши высказывания не имеют под собой никакого основания с точки зрения логики и, тем не менее, оказываются правильными; построены они обычно по типу экранного мышления простым «взвешиванием» комплекса представлений. То же самое экранное мышление руководит нами в случаях опасности и неожиданных затруднений, когда нужно действовать без промедления.

И вообще, хотя цивилизованный человек и старается облечь в словесно-логическую форму мотивы своих поступков, его объяснения очень часто не соответствуют действительному ходу мышления перед совершением поступка. Культурный человек обычно подгоняет логику под совершившийся факт, иногда умышленно подтасовывая аргументы, иногда искренно считая, что опирался на логику. И как ни горда современная цивилизация достижениями своей теоретической мысли, она все же не может отрицать того, что строго логические построения можно найти у нее только в области техники, отвлеченной науки и философии; что же касается вопросов практической жизни, – здесь логика играет роль простого наряда; как культурная одежда она надевается на принятое решение, чтобы стыдливо прикрыть наготу первичного интеллекта. И здравый смысл нередко подсказывает людям, что экранное мышление гораздо жизненнее и вернее логического. Недаром, когда нерешительный человек не знает, как поступить в ответственный момент его жизни, он идет просить совета не у преподавателя математики, не у инженера и не у статистика, а у какого-нибудь старца, умудренного жизненным опытом, отличающегося созерцательным отношением к миру. Если бы кто-либо захотел сообразовывать свои действия полностью с требованиями логики, жизнь его остановилась бы во всех ее проявлениях; каждый поступок нуждался бы в создании особого трактата с рассмотрением данных «за» и всех данных «против». И если бы такой благоразумный человек захотел выйти на прогулку утром, он, после детального обсуждения всех возникших отсюда вопросов, вышел бы гулять только к вечеру. Недаром излишне-логических людей, пристрастных к схематическим умозаключениям и к общим суждениям, нередко считают глупцами.

Таким образом нам, цивилизованным людям, было бы неосмотрительно утверждать, что первичный человек в умственном отношении был ничтожнее и «глупее» человека современного. Разница тут не в недостатке или избытке ума, а только в различии путей интеллекта.

Однако, современному культурному человеку несомненно жаль своего дикого прародителя, не умевшего теоретически мыслить и разделять суждения свои на проблематические, ассерторические и аподиктические. И еще большую жалость вызывает в нем та духовная убогость его предка, которая выражалась в отсутствии членораздельной речи, в незнакомстве с тем могущественным орудием общения, которым оказалось слово.

И, в самом деле: кто из людей не гордится этим великим своим преимуществом над остальными живыми существами на нашей планете? Словесное общение ведет к более тесному единению людей, сливает их в общую духовную семью, дает могучее орудие в деле сотрудничества, во взаимном ознакомлении, в передаче полезных сведений, навыков. И если нередко это словесное общение создает вместо единения вражду, вместо духовного слияния духовную рознь, вместо сотрудничества обман и вместо передачи полезных сведений нарочитую ложь, то – все равно – отрицательные стороны речи считаются только привходящим явлением, нисколько не компрометирующим ее основной ценности.

Антропопалеонтологи и археологи, занимающиеся доисторическим человеком, считают, что в своем первичном состоянии предок наш действительно не обладал членораздельной речью. Должно быть это так и было после грехопадения с человеком, опустившимся до звериного состояния на земле. Но что ему служило способом хотя бы самого примитивного умственного общения с себе подобными?

Об этой функции первичного человека никто, разумеется, научно-проверенных сведений дать не может. Но над так называемым «языком животных» естествоиспытатели все же трудились немало. И по аналогии с их выводами можно сделать некоторые предположения о способах общения нашего дикого прародителя.

Много труда, настойчивости и терпения потратили ученые, чтобы постичь тайну звериного языка. Во что бы то ни стало, желая найти у животных признаки речи, американец Гарнер 330 330 Ричард Линч Гарнер (Richard Lynch Garner; 1848-1920) – американский исследователь, изучавший язык приматов. Вместе с У. Спенсом составил учебник «Введение в энтомологию». издал в конце прошлого века целую книгу о языке обезьян. Один методический немец составил даже «словарь» гусиного языка. Те же исследователи, которые не шли в своих попытках так далеко, пытались найти признаки общения животных в их внешних движениях. Дарвин думал, что муравьи сообщают друг другу мысли посредством усиков; Эспинас 331 331 Альфред Виктор Эспинас (Alfred Victor Espinas; 1844-1922) – французский философ. Один из основоположников зоопсихологии и этологии. Автор книги «Социальная жизнь животных». относительно тех же муравьев говорил, что они для передачи сведений и своих настроений прибегают к способу разнообразных взаимных толчков и прикосновений.

И сколько еще всяких гипотез, догадок, предположений! «Мимическая» теория Вундта, «обонятельная» у Гузо, «звуковая» у Брема. Даже прославленный любитель экзотических зверей Редьярд Киплинг создал свою собственную теорию звукового общения: «Речь зверей, – говорит он, – начинается с такой низкой ноты, что несовершенный слух человека не может уловить ее. Кончается же их скала высоким писком нетопыря Манга, писком недоступным для уха многих людей. С этой высокой ноты начинается речь птиц, летучих мышей и насекомых».

Однако, теория звукового общения животных, несмотря на заманчивую аналогию с человеческой речью, не удовлетворяла многих естествоиспытателей. Ведь и у человека, наряду с языком, есть нечленораздельные выражения аффекта – ужаса, радости, боли, страха. Но все это – просто рефлексы. У животных подобные звуки тоже существуют без всяких целей общения. Любовное пение птиц – вовсе не выражение мысли, не романсы с объяснениями в любви, а только звуковое привлечение внимания к себе, подобно тому, как пышное оперение павлина является в свою очередь «зрительным зовом». Едва ли аист, щелкающий языком во время любовного сезона, хочет что-либо выразить интеллектуально; точно также нельзя заподозрить в этом насекомых, производящих одни и те же звуки в любовном экстазе.