Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Вся эта левая и оппозиционная пресса непрерывно обрабатывала русское общественное мнение со времен первой неудавшейся революции до революции второй, очень удавшейся. Почва для такой обработки, нужно сказать, была весьма подходящей. С одной стороны, существование Государственной Думы, в которой думали не очень много, но зато много говорили, причем говорили без размышления о том, к чему слова приведут; а с другой стороны – отсутствие у правительственной власти сознания того, что в стране установлен представительный образ правления и что с ним надо честно считаться, а не играть в прятки.

Самым же главным благоприятным обстоятельством для левой пропаганды была врожденная любовь русского интеллигентного человека к оппозиции, к кому бы то ни было и к чему бы то ни было, особенно если такая оппозиционность остается более или менее безнаказанной. В наши времена в оппозиции друг к другу были все: дети к отцам, зятья к тещам, председатели окружных судов к губернаторам, губернаторы к архиереям, чиновники к своему начальству, дьяконы к священникам, гимназисты к директорам и вообще – все подчиненные ко всем тем, кому приходилось подчиняться.

Ясно, что объектом этой российской склонности сделалась прежде всего высшая правительственная власть. Оппозиции правительству не мог избегнуть иногда даже тот, кто против правительства ничего не имел, но с любопытством следовал моде, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. На революционную пропаганду откликались не только люди левых взглядов, но даже некоторые правые, по природе ворчуны и брюзги, страдавшие болезнью печени или несварением желудка. Даже женщины в большом количестве примыкали к оппозиции, и не только курсистки, зубные врачихи, но светские дамы, с увлечением читавшие отчеты о бурных заседаниях Думы и смотревшие на столкновения партий как на пикантные скандалы во всероссийском масштабе.

Кроме всего перечисленного было еще одно обстоятельство, значительно облегчавшее революционную пропаганду в стране. Кроме оппозиции снизу-вверх, от подчиненного к начальствующему, или от одного ведомства к другому, быстрые успехи стала у нас делать и оппозиция членов сословия к своему же сословию, или членов социального класса к своему же классу. Дворяне были недовольны тем, что они дворяне, купцы – что они купцы. Петрункевичи не считали заманчивым оставаться в одном сословии с Пуришкевичем: князей Долгоруковых не услаждал их титул при виде князя Мещерского. Купцам Moрозовым были не по душе Прохоровы, Прохоровым – Рябушинские. Всем захотелось новой модной бессословной жизни, чтобы не встречаться с нежелательными людьми на общих собраниях.

Мечта о том блаженном будущем времени, когда мужичка нельзя будет отличить от дворянина, дворянина от купца, купца от покупателя, а промышленника от потребителя – охватила многие умы малого и среднего калибра. И революционная печать с радостью подхватила эту мечту. Правда, в первое время после прелестей 1905-го года подавляющее большинство российского населения революции не хотело, а желало только реформ. Поэтому крайне левые газеты имели ничтожный тираж, не окупали типографских расходов и должны были питаться денежной помощью извне. В таком же положении были и многие издания более умеренного, оппозиционного направления. Но те, кому революция была нужна, не дремали. И для подогревания необходимого настроения начали появляться своеобразные меценаты: из русской среды обработанные революционерами купцы, типа Морозовых, не желавшие быть купцами, богатые дворяне, не желавшие оставаться дворянами; состоятельные российские самостийники, не желавшие считаться русскими; и затем – многочисленные еврейские банковские, промышленные и общественные деятели: Лесины, Животовские, Гринберги, Гуревичи, Гликманы, Слиозберги, Грузенберги и прочие.

Из всех этих жертвователей наибольшим умом и сознанием того, что они делают, обладали, конечно, евреи. Неумелая политика российских правительств в еврейском вопросе ничего другого, как революционизирование еврейских масс, дать не могла. Ожидать лояльности от подданных, которых делают гражданами второго сорта, едва ли было логично.

И если кем надо было по справедливости возмущаться в те времена, то вовсе не революционными меценатами Лесиными, Животовскими и Гринбергами, a теми полноправными истиннорусскими людьми, которые обладали огромными состояниями, от своего государственного строя ничего кроме хорошего не видели, и в то же время на противодействие революционной пропаганде не пожертвовали ни гроша. Чтобы не огорчать упреками их самих, если они еще живы, или их детей, влачащих жалкое существование в эмиграции, не будем называть имен. Но сколько было в России таких патриотически настроенных магнатов, владельцев необозримых латифундий, богатейших купцов и промышленников, перед которыми Животовские, Гринберги, Гликманы казались бедняками? И кто из них пожертвовал что-либо на развитие и усиление национальной печати? Кто открыл хотя бы одну большую правую газету с привлечением опытных и солидных сотрудников?

Знали мы немало счастливых держателей русского золота, по направлению правых, иногда титулованных, иногда даже с двумя титулами одновременно; знали именитых купцов, с первогильдейскими именами. Те и другие частенько отдыхали заграницей. Одни – устраивали в Париже оргии с первоклассными кокотками, метали перед ними жемчуг для демонстрирования широкой русской натуры; впоследствии, в эмиграции, писали даже об этом мемуары во славу русского имени. Другие – везли свои миллионы в Монте-Карло, проигрывали их в рулетку, чтобы впоследствии за эти подвиги получать пенсию от Монакского княжества.

A Животовские, Лесины, Гринберги тем временем жертвовали, жертвовали. И в конце концов, сделали из упомянутых патриотов достойные жертвы.

Развивая свою деятельность, оппозиционная и революционная печать успешно обрабатывала русское общество.

В представлении передовых интеллигентов патриотизм стал уже понятием опасным и вредным, тормозом в движении страны к лучшему будущему. Слово «патриот» приобрело неприличный характер, употреблялось только в кавычках, как символ чего-то презренного. На каждого политически-правого наклеивался ярлык черносотенца; каждый консерватор был зубром.

Имея в Государственной Думе, в земских и во многих городских самоуправлениях большинство, радикальная интеллигенция постепенно становилась главной моральной силой России.

При расслоении прежних сословий включила она в себя представителей разных классов – от аристократов до выходцев из крестьянской среды. При ослаблении монархической власти естественно считала себя преемницей правящего слоя, готовя кандидатов в руководители российской политики. И какие блестящие перспективы рисовались интеллигентам в их мечте о будущих временах, когда из оппозиции перейдут они к творческой работе по созиданию новой России, когда вся законодательная и исполнительная власть перейдет в их справедливые руки!