Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Это должно было быть замечательным зрелищем. Историческим фейерверком таланта, знания, опыта, высочайших идеалов – на показ всему цивилизованному миру.

И, как мы помним, подобное время обнаружения талантов пришло скоро: уже через несколько лет.

Нужно, однако, воздать должное нашей интеллигенции той эпохи – и правой, и левой: не по политическому признаку, а по моральным качествам это была самая благородная и лучшая интеллигенция в мире. Точнее говоря, она вообще оказалась единственной в своем роде, так как нигде на Западе образованные люди не объединялись в такой своеобразный внесословный и внепрофессиональный класс.

В главной массе своей интеллигенты были прекраснодушны, идейно-честны, возвышенны в мыслях. Впитав в себя широту и глубину православного мироощущения, они, даже будучи не православными и даже неверующими, стремились к осуществлению демократических идеалов не в западном смысле – для пользы и удобства свободных граждан, – а с некоторым религиозным оттенком, делая из свободы, равенства, братства догматы социально-морального свойства. Поэтому и в речах своих нередко казались они не простыми представителями той или иной партии, a миссионерами, а на банкетах, стоя перед чашкой с кофе и рюмкой с коньяком говорили так, будто произносят слово с амвона.

Наша литература дала русскому народу весьма ответственное звание: народ-богоносец. По отношению ко всем слоям населения выдача подобного паспорта была не совсем справедливой. Как известно, и правящие круги, и рабочие, и мужички оказались в критический последующий период нашей истории далеко не богоносными. Во времена революции массы крестьян и рабочих были похожи на богоносцев так же мало, как в Средние века банды, грабившие Византию, мало походили на крестоносцев.

А если некоторые признаки богоносцев у нас все же можно было найти, то прежде всего у интеллигенции. Хотя и заблуждаясь, хотя и неумело, а иногда даже против соизволения Божьего, она несла Бога в душе; ее деление на правых, на умеренных, на левых происходило не по линии выгоды или устроения личного благополучия, а в большинстве случаев чисто идейно, с благородной мечтательностью. Без сомнения, многие интеллигенты нашего времени вели свое духовное происхождение от Манилова, через его подросшего образованного Фемистоклюса, хорошо знавшего город Париж.

Чутко воспринимая все веяния в политической и социально-экономической области, интеллигенция стремилась развить в себе чуткость вообще ко всему новому, модному, и, готовясь к роли правящего класса, спешно расширяла свои горизонты. Некоторые, под водительством Мережковского, старались воспитать дух на заседаниях Религиозно-философского общества усиленным богоискательством, пытаясь уловить присутствие внецерковного общего Бога на диспутах и в чтении протоколов предыдущих собраний; другие, более поверхностные, готовились к будущей руководящей роли в стране на спиритических сеансах в волосолечебни-це на Невском проспекте при содействии медиума Гузика 141 141 Ян Гузик (Guzyk; 1875–1928) – польский медиум; до революции устраивал «магические сеансы» в России. ; третьи уходили с головой в изучение образцов западных демократий, мучительно обдумывая, что лучше применить в будущей России: неписанную английскую конституцию, или писанную французскую; четвертые черпали духовные силы для деятельности в новых течениях литературы, живописи, музыки.

А в этой последней области ломка отжившего старого, действительно, шла полным ходом, и отставать от нее передовому человеку было немыслимо. Подобно тому, как в политической жизни рушились остатки былого самодержавия императоров Николая Павловича и Александра Третьего, так в области высшей культуры исчезало и самодержавие Пушкина, Гоголя, Тургенева – под давлением новых художественно-демократических образцов.

Пушкин – примитивен, банален. Тургенев – устарел. Достоевский – писатель криминальных романов. В живописи не только «передвижники», но и «Мир искусств» – перестал отвечать утонченному вкусу. Интеллигенты благоговейно внимали Валерию Брюсову, обещавшему, что его новые книги будут гигантской насмешкой над человеческим родом, что в них «не будет никакого здравого смысла». А любители звуковых переливов в поэзии цитировали Федора Сологуба:

Однако, декаденты и символисты были довольно умерены. В литературе и в живописи они соответствовали кадетским оппозиционерам в политике. Социалистам же – эсерам, эсдекам и большевикам – новые поэты и художники могли показать свое духовное сродство только полным революционизированием форм и содержания искусства. И в результате появились футуристы, эгофутуристы, представители «заумного» творчества.

Помню – перед самой войной – незабываемый вечер, данный Маяковским и его сподвижниками в зале Тенишевскаго училища. Нарядившись в желтую кофту и приколов к костюму цветок совсем не в надлежащем месте, Маяковский декламировал какой-то из своих поэтических шедевров, кажется, это:

Затем, после Маяковского, основатель Литературного общества «317» Хлебников декламировал:

Вслед за Хлебниковым выступил некто, кажется, Крученых, уже окончательно левый, судя по стихотворению, начинавшемуся такими словами:

В общем, все это было прекрасно, искренно, задушевно, нисколько не напоминая Пушкина, и потому награждалось дружными аплодисментами. Однако, что оказалось самым замечательным и знаменательным на футуристическом вечере, это – заключительное слово самого Маяковского. Подойдя к рампе, он обвел присутствовавших презрительным взглядом и произнес:

– Господа! Мы, новые поэты, плевать хотим на вас и вообще на всю публику!

Трудно передать те овации, которые явились ответом на эти проникновенные слова оратора. Только несколько человек смущенно улыбалось, принимая выступление Маяковского за милую шутку. Все же остальные бешено аплодировали, ревели от восторга и даже кричали «бис». Чувствовалось, что контакт между эстрадой и зрительным залом установлен вполне и что русская интеллигенция всей душой идет навстречу своей новой литературе.

Подобный контакт наблюдал я в те же времена и на выставках художников-футуристов или кубистов. Одна выставка носила поэтическое название «Ослиный хвост»; другая, наоборот, название строго-научное, кубистическое: «0-10». Нужно было видеть то священное благоговение, с которым утонченные интеллигенты обходили залы с картинами Бурлюков и прочих мастеров «Ослиного хвоста», останавливались перед полотнами и старались среди разноцветных мазков и наудачу разбросанных контуров отыскать «Автопортрет», «Натюрморт» и «Ночь на Волге».