Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Ну, ты снова сел на своего конька! – пренебрежительно проговорил Михаил Алексеевич. – Я тут и без тебя с едой… того… Это самое… – Он не договорил, чтобы не обижать дам. – А ты хочешь окончательно доконать.

– Пожалуйста, пожалуйста, голубчик, я не принуждаю, – с горькой усмешкой заметил Алексей Алексеевич. – Не веришь – не надо. А, между тем, если бы ты заглянул вот в тот портфель, который я привез, ты бы увидел, сколько благодарственных писем мною получено от выздоровевших.

– Но ругательные, наверно, тоже были?

– Ни одного!

Алексей Алексеевич торжественно поднял указательный палец к потолку, как бы клянясь.

– Ну, да. Понимаю. – Михаил Алексеевич одобрительно кивнул головой. – Очевидно, все, которые не выздоровели, сразу скончались.

И вот, как-то одному из нас пришла в голову дерзкая мысль: не выпускать-ли нам, пока еще нет газеты, какое-нибудь собственное издание, ассигновав на него часть того беженского пособия, которое нам выдавала Державная комиссия? Разумеется, это издание не может быть ежедневной газетой. Не может оно быть и печатным журналом. Не может оно быть ни еженедельником, ни ежемесячником, ни даже ежегодником: средств не хватит. Но что, если печатать его не в типографии, а на гектографе? В количестве нескольких десятков экземпляров? В саду русского посольства, где находится Управление правительственного уполномоченного, есть постоянный продавец газет, с которым можно сговориться. А подписываться своими именами мы, конечно, не будем, чтобы не было стыдно. Зато какая свобода в выборе тем, особенно – сатирических! Кстати, лично я еще по гимназии знал, как составляется гектографическая масса, какими чернилами нужно писать текст. Вот, только одно: какое название дать этому детищу?

Не буду описывать всех наших обсуждений, споров и различных хлопот. Но прошло две недели – и в саду посольства, наряду с настоящими печатными журналами и газетами, стал продаваться скромный журнальчик, написанный от руки фиолетовыми чернилами. И заголовок его ярко выступал па первой странице.

«Ржавый живот».

Слова были как будто русские, слегка фигуральные, даже чуточку неэстетические. Но по-сербски они весьма просто и скромно обозначали: «Скверная жизнь».

Михаилу Алексеевичу, изобретателю «ржавого живота», удалось придумать этот заголовок благодаря славянофильскому анекдоту, который он слышал еще в Петербурге. Рассказывали, что на одном великосветском балу в нашей столице некий молодой сербский дипломат, танцуя с очаровательной хозяйкой дома, восторженно сказал ей: «О, княгиня! Как я люблю в Петербурге бывать в вашей обществе и смотреть на ваш широкий живот!» Княгиня, гордившаяся своей фигурой, демонстративно бросила своего партнера среди зала и пошла жаловаться мужу. Возможно, что дело окончилось бы дуэлью, если бы это филологическое недоразумение не выяснилось вовремя.

К сожалению, наш «Ржавый живот» особых симпатий среди беженцев не вызвал. Наоборот даже. Его стали ругать. Да и в самом деле: кого может убедить статья или фельетон, подписанные одной буквой M, А или С? Я уверен, что если бы Лев Толстой, строго сохраняя инкогнито, печатал свои политико-экономические рассказы и философские рассуждения, подписывая их одной буквой – А, Б, В, Г, Д, или Е, читатели весьма скептически отнеслись бы к прочитанному тексту и, пожалуй, даже говорили: «А это, что еще за тип появился?» Недаром московский издатель Сытин нашел неинтересным и отказался печатать «Тараса Бульбу», когда один начинающий писатель, впоследствии ставший известным, принес ему эту повесть в переписанном виде, и выдал ее за свою.

Впрочем, оставляя в стороне подобные скромные сравнения с Толстым и с Гоголем, должен сказать, что публике мы не понравились, главным образом, за критическое отношение к поведению большинства наших политических и общественных группировок. В самом деле: как бушевали тогда среди нас идеологические страсти, приводившие всех к яростным взаимным обвинениям в гибели Государства Российского: Члены Монархического объединения доказывали, что если бы все депутаты Государственной Думы от крайне-левых до националиста Шульгина 188 188 Василий Витальевич Шульгин (1878-1976) – политический и общественный деятель, публицист. Депутат II, III и IV Государственных дум. С 1920 в эмиграции. В 1944 был вывезен в СССР, где был осужден и отбывал срок во Владимирском централе. В 1956 освобожден по амнистии, жил во Владимире. включительно были перевешаны, то революции не произошло бы. Повесить, кроме того, необходимо было: всех дворян-изменников, вроде Петрункевичей 189 189 Братья Иван Иванович Петрункевич (1844-1928) и Михаил Иванович Петрункевич (1846-1912) – политические деятели, члены кадетской партии. и Долгоруковых 190 190 Братья князья Павел Дмитриевич Долгорукий (1866-1927) и Петр Дмитриевич Долгорукий (1866-1951) – политические деятели, члены кадетской партии. , всех либеральных членов городских управ с головами; всех таковых же членов земских управ; и, наконец, большинство присяжных поверенных, профессоров, писателей и журналистов, строго следя, однако, за тем, чтобы во имя высшей справедливости по ошибке не был повешен свой.

Само собой разумеется, что мы, сами будучи монархистами, никак не могли согласиться на такое массовое повешение своих противников, тем более, что это даже технически было трудно устроить в России из-за отсутствия материала и опытного персонала. И вот почему многие белградские монархисты-максималисты «Ржавый живот» не взлюбили.

Ну, а что касается наших кадетов, то они нас не любили еще больше. Да и за что им было любить, если мы в каждом номере нещадно бранили Милюкова? Милюков в это время в кадетских кругах быстро рос в своей популярности, понося Добровольческую армию в, в частности, Врангеля. Так и не водрузив креста на Святой Софии, он предоставил соотечественникам продавать свои нательные кресты константинопольским туркам, а сам отправился в Париж, где быстро достиг авторитета кадетского бога.

Выпустив несколько номеров «Ржавого живота», мы разочаровались в этой затее, прекратили издание. А тут еще произошло нечто такое, что окончательно повергло нас в глубокую грусть.

Как-то раз вечером после ужина засиделись мы на даче за чаем в нашей общей столовой и вели беседу на тему о таинственных необъяснимых явлениях. Присутствовали – Михаил Алексеевич, я с женой и наш секретарь Гордовский. Жена Гордовского накануне уехала – была приглашена в Белград в гости к знакомым.

Так как самовар уже остыл, а тема о тайнах мира еще не была вполне исчерпана, то Суворин в качестве «самоварного мальчика» отнес самовар через переднюю на крыльцо дома, снова поставил его и, в ожидании, пока вода вскипит, вернулся на свое место в столовую.