Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Шпион! – уверенно произнес кто-то сзади.

– Большевик! – подтвердил второй голос.

Нужно сказать правду, что в ту минуту, когда во главе советской власти и во всем большевицком правительственном аппарате преобладали евреи, отношение к ним в русских национальных массах никак не могло быть особенно благожелательным. Поэтому я не на шутку встревожился: как бы тут, в официальном учреждении не возникло скандала. Что было делать?

– А ваша фамилия, разрешите узнать? – продолжал я.

– Моя? Ефрон 194 194 Савелий Константинович Эфрон (настоящее имя Шепшель Калманович Ефрон; 1849-1925) – драматург, публицист. Сотрудничал в «Виленском вестнике». В 1887 принял христианство. Жил в Москве, публиковался в «Современных известиях», был секретарем редакции газеты «Свет». В эмиграции в Сербии. В конце жизни постригся в монахи, жил в монастыре Святой Параскевы, умер в монастыре Петковица. .

– Из какого города?

– Пока бежал, во многих был. А сам я, конечно, из Петербурга. То есть, из Петрограда, но Петроград – что? Псевдоним. Петербург – это на самом деле великая столица. Если вы петербуржец, вы, может быть, слышали про историю с постановкой пьесы «Контрабандисты». Так это – я. «Контрабандисты» – моя пьеса.

– Ах, вот что? – радостно произнес я. – Как же, помню. Погодите… Пройдемте к Михаилу Алексеевичу Суворину, он вас хорошо знает и поможет выправить документы.

Мы с Сувориным приняли живейшее участие в Ефроне и сделали для него все, что могли. Удивительной была судьба этого исключительного человека, которого за его правые убеждения собственный народ побивал камнями и которого за его «ренегатство» терпеть не могла наша левая общественность. Когда, еще задолго до революции, суворинский «Малый театр» объявил о включении «Контрабандистов» в свой репертуар, вся «свободолюбивая» петербургская пресса возмутилась и открыто стала грозить от имени студенческих организаций срывом спектакля. Боясь новых студенческих беспорядков в столице, полицейские власти конфиденциально просили администрацию театра пьесы не ставить.

И дирекция удачно придумала выход: в афишах объявила однажды, что будет поставлена «Мария Стюарт»; но перед самым началом спектакля объявила собравшейся публике, что по болезни одного из артистов назначенная к постановке пьеса не пойдет, а вместо нее будут представлены «Контрабандисты». И таким образом произведение Ефрона увидело свет. Хороший пример той свободы печати, слова и собраний, которую так торжественно провозглашали наши российские радикальные круги и которую впоследствии окончательно и полностью осуществили большевики.

Получив необходимые документы, Ефрон уехал из Белграда, поселился в одном из сербских монастырей и там, успокоенный чтением Евангелия и звоном колоколов, окончил свою жизнь.

А русское население Белграда все росло и росло. После крымской эвакуации масса новых беженцев прибыла с далматинского берега, из Боки Которской. Открылись русские рестораны, русские лавки, русские комиссионные магазины. Организовалась русская драматическая труппа под управлением Ю. Ракитина.

Конечно, по неопытности и по презрительному отношению к своему новому делу многие предприниматели вначале нередко прогорали. Так, например, один мой знакомый, продав все драгоценности своей жены, открыл на вырученные деньги магазин съестных продуктов и всяких мелочей, но поставил главной идеей своей деятельности не заработок, a оздоровление населения и воспитание местного сербского юношества. Зайдет к нему мальчишка-серб, попросит:

– Чича, дай мне петь сигарет!

– А тебе на что?

– Тата послал.

– Врешь, поганец. Ты сам, наверное, будешь курить.

– Не!

– Так я тебе и поверил. А ну, подыши мне в нос? Пахнет табаком? Да! Разумеется, куришь. Пошел вон отсюда!

И с покупателями взрослыми, особенно с русскими, он обходился тоже своеобразно.

– Дайте мне, пожалуйста, полфунта колбасы. Вот этой, – говорит посетитель.

– Ой, нет, – отвечает хозяин. – Не берите. Дрянь.

– Отчего дрянь? Вид, как будто, приличный.

– А это только так кажется. На самом же деле – подсохла, давно уже куплена. Как статский советник, я не хочу рисковать своей репутацией.

– Тогда, может быть, вот той? Чайной?

– Это другое дело. Чайная вчера получена. Хотя сегодня я печку топил, как бы от жары не испортилась. Ну-ка, попробуйте, гнилью не отдает?

– Нет, как будто.

– Вы твердо уверены? Дайте, я сам пожую. Да, пожалуй, еще хороша. Только полфунта брать не советую. Возьмите четверть, чтобы на завтра не испортилась.

Количество наших служащих в местных учреждениях тоже постепенно увеличивалось. Но им поневоле приходилось приноравливаться к сербским порядкам и нравам. А это не всегда было легко, особенно дамам.

Например, в строительном отделении городской Управы служила русская барышня, незадолго до эвакуации окончившая институт. Работал рядом с нею за одним столом молодой серб, очень милый, интеллигентный, с университетским образованием. И вот, как-то входит в их комнату рассыльный, приносит деловые бумаги.

– Мирко, – обращается к нему серб. – Сделай мне одолжение.

– А что тебе? – запросто спрашивает тот.

– Я в двенадцать часов приглашен на обед. А у меня панталоны давно не глажены. Отнеси их, пожалуйста, к прачке, которая тут, за углом, и попроси при тебе разгладить и сделать складку.

– Хорошо, давай.

К величайшему ужасу соседки, серб отодвигается от стола, расстегивает брюки, снимает их и передает рассыльному.

– Только не уходи, пока не окончит, – добавляет он. – А то я останусь без обеда.

Не выдержав жуткого соседства с сербским интеллигентом без брюк, институтка бежала в соседнее отделение, ведавшее путями сообщения столицы. Там, в качестве машинистки, служила моя жена.

– Это возмутительно! Я не могу с ним оставаться – восклицала оскорбленная девушка.

– Ну, ничего, посидите тут, пока принесут брюки, – успокоительно сказала ей моя жена. – Только не разговаривайте со мной, у меня важное дело: я исправляю смету моего шефа.

Как ни странно, звучало это заявление машинистки о том, что она исправляет своего шефа, однако это было действительно так. Состоя одновременно начальником отделения городской Управы, профессором университета и членом правления какого-то банка, этот шеф вечно спешил и часто неверно подводил итоги в официальных бумагах; а секретарь его был слишком дряхлым, чтобы верно подсчитать крупные числа, и обычно, сидя за своим столом, или курил, или дремал. Сначала жена моя стеснялась делать поправки в тексте начальника, но затем, справедливо учитывая, что в случае обнаружения ошибки, всю вину могут свалить на машинистку, привыкла; и шеф в этих случаях не только не обижался, а наоборот хвалил и радостно говорил: «хвала лепо». Однажды, перепечатывая большую смету замощения всех окраинных белградских улиц, жена обнаружила ошибку в итоге на пять миллионов динар. И когда отсутствовавший шеф ворвался в канцелярию и впопыхах стал собирать бумаги, чтобы отправиться с ними на доклад в Управу, она вручила ему напечатанный текст сметы с предупреждением, что изменила ее на пять миллионов с лишним.