Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Разумеется, вся эта точность на деле не оправдалась. Но вечер вышел блестящим. Огромный зал был переполнен. Присутствовали – сам генерал Врангель, почти весь наш белградский и карловацкий генералитет, многочисленные тайные и действительные статские советники, директора департаментов, чиновники и общественные деятели. Если бы в Белграде, кроме «Нового времени» издавалась тогда какая-нибудь бульварная петербургская газета, вроде «Биржевых ведомостей» или «Петербургского листка», наверное на следующий день в этой газете можно было бы прочесть в отделе «В городе и свете» приблизительно такой отчет о вечере:

«Среди присутствовавших мы заметили очаровательную княгиню X., служащую в ресторане «Русский Уголок», в ее простом но элегантном платье из холщового мешка, отороченном кружевами из бельевого магазина графини У. Бросалась в глаза статная фигура всем известного покорителя женских сердец, завсегдатая великосветских вечеров, барона С, одетого во фрак из комиссионной лавки на улице Краля Милана и в ботинки английского образца, выдававшиеся интендантским складом в Севастополе перед крымской эвакуацией»… И так далее. Но, увы, этого нигде не написали.

Материальный успех был огромный. Много дал буфет, особенно благодаря тому, что среди приглашенных находилось немало богатых сербов, которые за каждую рюмку водки или за пирожок платили по сто динар и не требовали сдачи. Чистого дохода галлиполийцы получили, кажется, около ста тысяч динар.

И вот, на этот вечер, разумеется, в числе почетных гостей явился и Николай Николаевич Баратов. Во время каждого антракта он с обычной благодушной улыбкой бродил среди публики, заговаривал с сербами, оживленно беседуя с ними на своем смешанном русско-сербском наречии. И когда вечер кончился, галлиполийцы торжественно повезли в канцелярию своего Правления кассу со ста тысячами дохода. А Баратов ушел тихо и скромно, с обычной улыбкой, унося в своем бумажнике чеков приблизительно на сто двадцать тысяч динар в пользу Союза Русских Военных Инвалидов.

Впоследствии, в Париже, я часто встречался с милым Николаем Николаевичем. Мы были не только единомышленниками, но и соседями в России: наши дачи находились рядом возле Батума, на Зеленом Мысу. В Париже он продолжал свою плодотворную деятельность, был поистине неутомим. Его всегда можно было видеть на богослужениях в храме на рю Дарю, на всевозможных общественных эмигрантских собраниях.

И вот, смерть неожиданно сразила его.

На заупокойную литургию и на отпевание собралась масса народу. Александро-Невский храм был полон молящимися, многие стояли внутри церковной ограды. Выйдя после богослужения во двор, я остановился около одного своего знакомого, тоже любившего и почитавшего покойного генерала.

В сопровождении духовенства и хора гроб стали выносить. На открытом воздухе особенно печально звучали песнопения. Молящиеся окружали грустное шествие сплошною стеной.

Как я заметил, мой знакомый был очень взволнован. Лицо на мгновение как-то перекосилось, на глазах выступили слезы. Но, принадлежа к числу людей, стыдящихся слишком явных проявлений своих лучших чувств, он отвернулся, незаметно вытер слезы. И, стараясь казаться спокойным, обратился ко мне с горькой усмешкой:

– Не находите ли это странным? Такие торжественные похороны… Такое скопление русских людей… А генерала Баратова не видно среди присутствующих!

Прошел двадцать первый год, затем двадцать второй, двадцать третий… Мы все удивились: почему большевики держатся? Многие которым удалось вывезти кое-какие ценные вещи, стали беспокоиться: а что если это положение затянется до двадцать пятого года и продавать будет нечего?

У нас в редакции «Нового Времени» кто-то из сотрудников вывесил на стене большой лист бумаги с обращением к желающим написать свою фамилию, а против фамилии указать тот год, в котором, по мнению этого лица, большевизм рухнет. Из членов редакции самым большим пессимистом оказался редактор – М. А. Суворин: годом падения большевизма он назначил 1929 год, чем вызвал глухое негодование в нашей редакционной семье. Год, указанный мною, был тоже не близкий: 1926-ой. Зато горячий и нетерпеливый H. H. Львов назначил падение московских разбойников уже через год и потому впоследствии, после каждых двенадцати месяцев, принужден был стирать резинкой старое предсказание и вписывать новое.

Не ожидая близкого конца большевизма, Суворин становился все более и более мрачным, чему способствовала кроме того и его больная печень, особенно дававшая себя чувствовать по утрам. Приходя в редакцию довольно рано, он удалялся к себе за загородку и про себя тихо ворчал, читая телеграммы или корреспонденции. К двенадцати часам, наворчавшись и накряхтевшись, он превращался в обычного милого, добродушного и скромного Михаила Алексеевича; но перед этим его лучше было не тревожить, и потому я и секретарь Гордовский старались рано утром никого из посторонних не пропускать за его загородку.

Однако, не всегда это было возможно. Однажды к нам явился какой-то почтенный господин, торжественно одетый в черный сюртук, с туго накрахмаленными манжетами рубашки, с высоким твердым воротником и с белым галстухом.

– Могу я видеть уважаемого редактора «Нового Времени» господина Суворина? – официально, но в то же время учтиво спросил он сидевшего у двери секретаря.

– Простите, редактор сейчас очень занят, – привстав, ответил Гордовский, тревожно оглядываясь на загородку, где Михаил Алексеевич, читая телеграммы, ворчливо беседовал сам с собой. – Может быть, вы зайдете через час?

– К сожалению, я приехал на короткое время, – ответил посетитель. – Мне после вас нужно в Державную Комиссию – получить ссуду для нашей колонии, а затем на поезд. Я – председатель русской колонии в Скопле, a колония просила меня обязательно побывать у господина Суворина и передать ему свои наилучшие пожелания, благодарность и преданность.

– Так, так, – почесав затылок, смущенно проговорил Гордовский. – Хорошо… Я спрошу… Посидите минутку.

Он предложил гостю стул и отправился к редактору. Мой стол, за которым я работал, находился вблизи загородки, и потому я иногда мог кое-что слышать из того, что происходило за нею.

– Шу-шу-шу… – мягким просительным тоном шептал что-то Гордовский.

– Пусть убирается к черту! – явственно услышал я тихий, но разборчивый ответ.

– Да, но все-таки, Михаил Алексеевич, шу-шу-шу… – продолжал уговаривать секретарь.

– Ах, Господи, Господи! Погубите вы все меня! Хорошо. Только не зовите сюда. Сам выйду, чтобы скорее.

Калитка в загородке открылась, и Суворин с мрачным видом появился в нашей комнате.