Стоян Даскалов - Цветины луга

— Но почему, почему? Вот и Рашко в воскресенье увозит семью. Жена ты мне или нет?

— И как это ты вспомнил, что я твоя жена?

Сыботин только развел руками.

— Там ведь к вам баб понаехало уйма! Зачем тебе я? Живи себе с этими… пьяницами, шлюхами… — и она пошла ругать всех мужчин, работающих на заводе. — Вам это на руку. Вы только для блезира приглашаете жен, зная, что они не поедут. Это не завод, а вертоп!

Она хотела сказать: «вертеп».

— И какая это муха тебя укусила сегодня?

— У меня есть дом, и я буду в нем жить, а ты себе как знаешь. Хочешь — живи один!

— Не болтай глупости! Давай лучше сядем и потолкуем по-человечески! — и Сыботин, схватив жену за руку, усадил ее рядом с собой на стул.

Игна сидела насупленная и молчала, отвернувшись.

— Разве я виноват, что так развернулись события? Вот строим завод. Мы тоже были против, но разве можем мы, маленькая кучка людей, одно небольшое село, диктовать свои законы всей рабоче-крестьянской Болгарии? Есть села, где люди просят, умоляют, чтобы им построили завод, потому что на заводе они будут больше денег получать, чем в кооперативе.

— И строили бы там, где плачут, а не здесь! Село было как картинка, как цветущий сад, а теперь что?

— Удивляюсь я тебе, Игна! У тебя нет горизонта!

— Я тебе такой горизонт покажу, что век не забудешь! Обманывают вас там эти, у которых ни совести, ни чести нет, что спят сегодня с одной, завтра с другой. А бабы сегодня выходят замуж за одного, завтра за другого…

— Ну уж это ты загибаешь. Ничего такого нет. А разве здесь, на селе, не разводятся? Вон братья Горановы, разве не сменили жен?

— Горановых я не считаю за людей! Это же цыгане!

— Пришло время, Игна, не делать разницы между цыганами, болгарами, румынами… Там, на заводе, этого нет. Кто хорошо работает, тому и почет! К братству идем. Через труд — к братству!

— А-а, хорошее братство — там, на кладбище, с турками да с цыганами. Это, что ли, твой горизонт? А?

— Ох! — тяжело вздохнул Сыботин.

Политикой он не занимался, хотя и сочувствовал тем, кто боролся за счастье бедных. Никто не слыхал, чтобы он когда-либо открыто говорил «за» или «против». На собраниях отмалчивался. Знали его как хорошего работника. Однажды, премировав за ударную работу, дали ему слово. Поднесли микрофон, словно рюмку вина, но он отодвинулся подальше и сказал только: «Ну чего тут? Буду работать. И все!». Особенно трудно было ему убеждать кого-нибудь. Он работал, зарабатывал на себя и на семью и думал, что честный труд — лучший способ убеждения. Но жена этого не понимала. Как ей доказать, что не она, а он прав?

— Как ты не можешь понять, что от завода мы будем иметь больше пользы, чем от обработки этих голых каменистых холмов! Так чего же тебе нужно, скажи!

— Чего? — так и подпрыгнула Игна, а глаза ее налились слезами. — Смотрю я на тебя и удивляюсь! Ты ли это?

Сыботина уже не трогали слезы Игны. Ему надоело, придя домой, слушать одни и те же разговоры.

— Рано или поздно все станут рабочим классом, а крестьян можно будет пересчитать на пальцах. Да и те будут работать на машинах. Так-то! Все перейдем на машины. И чем скорее, тем лучше!

— Уж не Солнышко ли тебя просветил? Это его-то горизонт ты мне преподносишь? Я считаю так: завод — это место, где ты зарабатываешь на хлеб, но где бы ты ни шатался, ты должен знать свой дом. Возьми, к примеру, скотину — где бы ни паслась, но вечером идет в свое стойло. Да, пойди-ка выдои буйволицу! Или ты отвык?

Сыботин смутился. Он говорил о вещах, в которые сам не очень верил. Слушая Солнышко, он принимал его речи с недоверием и никогда не допускал, что они загнездятся в его сознании и в один прекрасный день, не спросясь, подадут голос. Как это вышло, он не знал, но сейчас говорил с женой словно какой-нибудь агитатор.

Сыботин взял маленькую треногую скамеечку, белый котелок и пошел доить буйволицу, Молоко струилось в котелок, а он думал о своем:

«Нет, еще не пришло время Игне уезжать из села, надо подождать. Но не просто ждать, а потихоньку, без скандалов, обрывать нить за нитью, которые удерживали ее здесь. Хозяйства у них почти не осталось: небольшой виноградник — десять соток, дом, крохотный огородик с палисадником и буйволица. Виноградник можно оставить — в свободное время он будет туда наведываться. Дом и огород со временем продадут, а буйволицу… буйволицу заберут с собой. Кое-кто привез из деревни кур, поросят и даже коз. Можно променять ее на двух коз. Яничка после школы будет пасти их, да и ему будет приятно, вернувшись с работы, взять их на веревки и вывести в дубраву.

Для Сыботина в этом не было никакой трагедии, потому что он уже избавился от тоски по деревенской жизни. Куда только ни заносили его ветры за эти годы! Сдав в кооператив весь свой инвентарь и землю, Сыботин почувствовал, как что-то оборвалось в его сердце. Была перерезана последняя нить, которая связывала его с деревней. В нем уже тогда все перегорело, и стало безразлично, где и кем работать. Он думал лишь о том, как бы побольше заработать. Одна его нога была на селе, в кооперативе, а другая — в пути. Он не гнушался любой работы, лишь бы платили деньги. Кирпич ли жечь на станции, песок и щебенку грузить — он везде был первым, ему все было нипочем. И вот, наконец, пришло спасение — завод. Завод поставил крест на всех его скитаниях и вечных поисках работы. Ему осточертела эта собачья жизнь: сегодня здесь, завтра — там. Завод был нечто постоянное, надежное, и Сыботин с радостью подчинился его порядкам.

Трудное осталось позади…

Засосало под ложечкой, комок подступил к горлу, когда отчуждали под завод землю села, потому что на этой земле жили его жена, дочь, да и сам он, где бы ни скитался, все равно возвращался к ней. Сыботин любил эту землю, хотя она и была уже не его, а общая.

Но это была последняя боль его сердца.

Потом ему стало казаться, что так и надо. Ведь невозможно, немыслимо было, чтобы завод и кооператив стояли под одной крышей. Все орешчане, которые работали на стройке, как-то сами по себе, без агитации, стали тянуться к заводу. Сыботин хотел их опередить, стать одним из первых жителей заводского поселка, перевезти туда раньше других свою семью и зажить новой, рабочей жизнью. Потому-то он и сказал жене: «Чем раньше, тем лучше». Но о другом, о том, что тревожило его душу, ничего не сказал, зная, что это ничего не даст, а только вызовет ее гнев. Одно не давало ему покоя, грызло его совесть. Он не раз слышал, как рабочие переговаривались между собой, исподтишка посмеиваясь над ним: «И зачем она волокла этот крест на спине до самого дома? А муж-то куда смотрел?» Находились и такие, что говорили ему прямо в глаза: «Как она может так жить, чтобы буквально на пороге торчал этот крест?». Сыботин только пожимал плечами: «Вот и я говорю то же самое. Да разве ей докажешь!» «Это же явная демонстрация против нашего строя! — сказал Солнышко Туче. — Как вы можете допускать подобные религиозные сенсации?» Сыботину казалось, что это обвинение относится и к нему. Как ни уверял его Туча, что он здесь ни при чем, Сыботин не верил и опасался, как бы его не уволили с завода. Скажут: «Тем, чьи жены подрывают устои нашей индустриализации, нет места на заводе!». И будут правы. Если Игну не обуздать, то добра не жди. Придется ему проститься с мечтой о новой квартире, собрать пожитки и топать в Орешец.