Стоян Даскалов - Цветины луга

Игна лежала рядом и спала крепким сном, а он не мог сомкнуть глаз. Из головы не выходил этот постылый крест. «Эта женщина ненормальная! — слышался ему голос Солнышка. — Выгнать ее и отправить лечиться!».

Крест во дворе! Да если об этом узнают врачи, то сразу скажут: «Нет, это же просто неслыханное дело!». Похоронить близкого человека у порога своего дома и спать всю жизнь рядом с мертвецом! Даже животные сторонятся мертвых, а человек, разумное существо, еще с древних времен, с тех пор, как создан мир, придумал для мертвых кладбища… Сыботин вспомнил о древних царях — фараонах. В детстве он учил по истории, что когда умирал фараон, то с ним зарывали в землю живыми всех его жен. «Да, но там жену хоронили вместе с мужем, она умирала, и в могиле лежало двое мертвецов. А здесь получается так, что всю жизнь живой человек должен лежать рядом с гробом мертвеца. Кому это может понравиться?!»

Сыботин раньше не подозревал, что Игна способна на такое, и дивился, и пытался себе объяснить, что с ней произошло, силился разобраться в том, что другим было не под силу. Он лучше всех знал свою жену и всегда мог объяснить каждый ее поступок. Но здесь он стал в тупик. «Зачем она притащили этот крест во двор? — много раз задавал себе вопрос Сыботин. — Зачем потревожила кости мертвеца? Да разве не все равно, где лежать — на старом или на новом кладбище? Земля везде одинаковая!».

Игна спала, как всегда, свернувшись калачиком. Она спала так везде — даже где-нибудь в поле, в борозде или под снопами. Голова лежала на подушке так, что подбородок весь утонул в выемке шеи. На какое-то мгновение мысли его потекли по другому руслу: Сыботин подумал о том, как спит он сам. Ом спал, не укрываясь, растягивался на кровати во всю длину, как бревно или сноп. Даже если с вечера жена укрывала его одеялом, к утру заставала его раскрытым, а одеяло лежало где-нибудь в ногах: он не любил укрываться, под одеялом ему было душно.

С этими мыслями он задремал. Он видел себя лежащим в саду, под яблоней, только вдруг оказалось, что над головой у него стоит не яблоня, а какой-то крест. «Да что же это такое?» Он хочет встать, но не может. Отворачивается, но крест снова маячит перед глазами. Машет руками, но крест не шелохнется, давит его к земле. «Что это за крест, кто его приволок сюда. И почему я лежу в могиле, ведь я еще живой? Кто меня похоронил живым?» Он всматривается в надпись на кресте и ясно видит, что там написано: «Здесь похоронен… Сыботин».

Он вздрогнул, проснулся, посмотрел на спящую Игну. Она спала все в том же положении, уткнувшись подбородком в шею. Медлить было нельзя. Он потихоньку слез с кровати и вышел во двор. Подошел к кресту, расшатал его и выдернул из земли. Словно вытащил ржавый гвоздь, гноивший его душу. И, взвалив его на плечо, зашагал прочь со двора…

Игна спала долго, а когда проснулась, то увидела, что Сыботин уже ушел на завод. Так бывало не раз, поэтому Игна не удивилась.

Ничего не подозревая, она возилась в доме, пока соседи не начали кричать ей из своих дворов:

— Игна, Игна! Куда это девался твой крест?

Игна выскочила во двор и обомлела.

— Неужели кто украл?

Она стояла онемевшая.

— Да кому он нужен? Был бы золотой или серебряный, поп первым бы стащил. А то ведь деревянный, весь в червоточине! — говорили они.

— Может, власти его убрали?.. Кто же позволит превращать Орешец в погост? Для чего тогда новое кладбище?

Игна, не сказав ни слова, повернулась и пошла в дом. Скоренько оделась и вышла. Люди видели, как она подалась к Пениному оврагу. Подойдя к новому кладбищу, остановилась, не веря своим глазам. Там, рядом с тремя новыми, еще белыми крестами, стоял черный крест с могилы ее отца. Словно, какая-то невидимая сила сорвала ее с места и бросила вперед, но, сделав несколько шагов, она остановилась. Словно что-то толкало ее в грудь, не давая ходу…

Долго стояла Игна неподвижно, низко опустив голову. Она как будто смирилась с тем, что ее отец теперь будет лежать здесь, рядом с безвременно погибшими братьями. Ее не смущало, что мимо проходили люди, удивленно поглядывая на нее. Игна отдавала последнюю почесть тем, кого сразил током все тот же завод…

Последнее время Мара избегала шумных сборищ, гуляний, собраний. Она почти не выходила из дому. Наедине с собой ей было легче. И без того молчаливая, замкнутая, она совсем уединилась и замолкла. Что творилось в ее душе, не мог понять даже ее муж. Он часто заставал ее плачущей.

— Ну, хватит! Сколько можно? Я понимаю, что тебе тяжело, но нельзя же так убиваться. Это уже ни на что не похоже!

— Ничего ты не понимаешь! — она отворачивалась и старалась плакать украдкой, чтобы никто не видел ее слез.

Она ушла в себя, отгородилась от мужа своим горем. Он стал ей далеким, чужим. А Дянко все ждал, когда она вернется к нему и снова станет такой же нежной и любящей, как раньше.

Но, как всегда бывает при внезапном сильном потрясении, в душе у Мары что-то надломилось. В первые дни после несчастья она не подпускала мужа к себе и близко.

— И что ты за человек? Зверь ты, вот кто! — ругала его Мара, которая была всегда так внимательна со всеми, а тем более с ним.

Она была маленькой девочкой, когда погиб ее отец, и перенесла его смерть легко. Она даже потом укоряла себя за это. Может быть, так вышло потому, что Мара не видела его в гробу, как своих дядей. И только теперь накопившаяся за все эти годы тоска по отцу прорвалась наружу. Она оплакивала всех четырех сразу, но никто этого не мог понять. Это была страшная рана, чуть дотронься — взвоешь от боли. А Дянко не понимал этого и все ждал, что вот рассеются черные тучи скорби и его любимая вновь бросится к нему в объятия, ища утешения. Так ведь бывает в дни печали со всеми женщинами.

Но с Марой было не так. Вот уже четыре месяца она жила, замкнувшись в себе, заперев свое сердце на семь замков. Он заботился о ней, как мог, хотел облегчить ее горе, дрожал над ней, как над малым ребенком, старался ее обласкать, пробудить в ней интерес к жизни, к работе, перелить в нее свою жизнерадостность, поставить ее на ноги. Но все напрасно. Она больше при нем не плакала, но и не разговаривала с ним. Молчала часами, днями, сутками. Ее глаза были сухи, сухие губы еле шевелились, когда нужно было что-нибудь сказать. Иногда она спала отдельно, а если и ложилась с мужем, то все равно не ощущала его близости, для нее он словно перестал существовать. Женщина в ней умерла, осталась одна боль да мука. От одного его прикосновения ее бросало в дрожь… Она сама не представляла себе, что горе может так сломать человека. Иногда ей делалось плохо. Дянко хотел показать ее врачам, но она отказывалась.

— Это не болезнь… Это совсем другое… — говорила Мара, а он терялся и оставлял ее в покое.