Стоян Даскалов - Цветины луга

Дина притаилась среди ребят и стояла, не отзываясь.

— Открывайте, иначе я всех вас вместе с вашими отпрысками в тюрьму засажу! — и, пробившись к двери, нажал на нее плечом. Дверь поддалась. Он двинул ее еще раз, дверь не выдержала, затрещала, на землю посыпались стекла.

— А-а-ах! — вырвалось у женщин.

Он повернулся, пробил себе дорогу сквозь толпу, сел в машину и умчался.

Вскоре в село Орешец приехала другая машина — милицейская…

Из нее вылез сам начальник милиции. Он осмотрел место происшествия и запретил школьной уборщице Дине подметать битые стекла у парадного входа.

Скоро пожаловали и следователи из самой Софии. Весь день и всю ночь велось следствие. Допрашивали женщин и детей. Допросили всех, кого только можно было допросить.

— Почему вы это сделали? — задавали всем один и тот же вопрос.

— Потому, что сил наших больше нет терпеть! — получали один и тот же ответ.

— А кто вас надоумил?

— Нужда!

— А главный инженер не подстрекал вас?

— Да он об этом слыхом не слыхал! Мы сами. Лопнуло наше терпение, — взволнованно доказывала Игна. — Мы можем все сделать, что потребует от нас власть. Но весь вопрос, как требовать! Так, как Слынчев требует — не пойдет.

Как ни придирались следователи к ее показаниям, сквозь какое сито их ни цедили, они все больше убеждались в том, что она говорит правду. Она лучше Слынчева объяснила им, как было дело и почему.

— Хорошо, что так вышло! Что вот приехали люди с самого высокого места, чтобы нас услышать. А то мы ведь и делегации слали, и жалобы писали не раз. Люди там наверху правильно решали, да только товарищ Слынчев эти решения клал под сукно, сам еще хуже давил нас, без ножа резал. Как же можно работать и жить с таким человеком? Чуть что не так, сразу приписывает, что мы против народной власти. Слово не так сказал — враг! Не так глянул — враг! А мы ведь тоже люди, товарищи! Бывает, и посмеемся, если что не так, а то и пожалуемся. Для того мы одно — народ и руководители, чтобы понимать друг друга, чтобы все было разумно, по согласию.

Сказав это, Игна направилась к выходу.

— Одну минуту, — попросил ее следователь. — А как вы думаете, что нужно сделать, чтобы все наладилось?

— Вы ведь это лучше меня знаете! Но я скажу! Слынчев, или мы! Вот так! А если вы настоящие коммунисты, то подумайте как следует. Может, и в нас вина есть. Да только если ребенок так долго плачет, мать не может не посмотреть, что с ним. Как вы говорите на собраниях?«Партия — это ваша мать родная!» А раз партия — нам мать, то она должна болеть душой за нас, а мы — за нее, так уж самой природой заведено.

Несколько дней село жило тревожным ожиданием. Игну пока никто не трогал, с завода никого не увольняли.

Опасались, что Солнышко попытается свалить всю вину на главного инженера, добьется его снятия и начнет новое наступление на Орешец…

Но на вторые или третьи сутки орешчане, вернувшись с завода, принесли в село радостные вести.

— Говорят, начальник в своем докладе заявил, что бунт в селе был не против власти, а против Солнышка, против его методов руководства, — сообщил Сыботин Игне, перед этим не забыв как следует ее пробрать за то, что вечно сует свой нос, куда надо и не надо.

Но женщины все еще не могли успокоиться. Они думали, что Солнышко опять выкрутится, как уже было не раз. Да и рука у него, видно, есть наверху.

Но скоро их тревогам настал конец. Судьба Солнышка была решена. Радости орешчан не было конца, когда Туча сообщил, что главный инженер остается на месте, а Слынчева убрали.

— Баа-бы-ы! — на все село крикнула Игна. — Айда на Тонкоструец строить бассейн.

Учительница Мара больше в Орешец не вернулась. Времени до занятий оставалось мало и не было никакого смысла таскать ребенка, в деревню и обратно.

Она переехала в большую светлую комнату, которую ей выделили по распоряжению главного инженера еще когда она была в родильном доме.

Дянко жил в селе, но каждое утро, в обед и вечером успевал забегать к жене. И эти посещения с каждым днем все крепче и крепче привязывали его к заводу, каждый день между ним и заводом протягивались все новые и новые невидимые канаты, которые он, даже если бы и хотел, уже не мог ни развязать, ни разрубить.

Слынчева сняли, и ему, казалось, следовало бы распрямиться, вернуть себе прежнюю свободу, но, видно стоит человеку раз что-нибудь потерять — и дело кончено. Свобода, она, как честь: потерял — пиши пропало!

Дянко казнил себя за то, что не выдержал, не устоял и никак не мог ответить на вопрос — почему? Почему он не выдержал под конец натиска Солнышка и сломался? Мара была права. И зачем только он ее не послушался?! Испугался за свою шкуру. Хотел сохранить спокойствие и благополучие семьи. Боялся, что если останется без работы, жена перестанет его уважать, а начнутся преследования, следствия, так и вовсе разлюбит. «А когда же жить?» Женщины любят, чтобы муж имел положение, был на высоте, а не околачивался дома, держась за женину юбку. Он боялся унижения. Это была одна из тайных пружинок, а вторая, о которой он боялся сознаться даже самому себе, заключалась в том, что он не верил в то, что наступят времена, когда все наладится. Дянко считал, что противоречия между властью и народом вряд ли можно скоро преодолеть, а быть искупительной жертвой он не хотел. Он лишь однажды поведал свои сомнения Маре, но она, несмотря на свою молодость и неопытность в житейских делах, стала его укорять: «А если все будут так рассуждать, кто же тогда будет строить новое общество — общество без классов и противоречий?» — «Пусть строят другие, почему я должен!» — подумал себе Дянко, но ей, конечно, этого не сказал. Только улыбнулся, махнул рукой: «Ладно! Ладно! Не волнуйся! Взялся за гуж — не говори, что не дюж! Ничего не поделаешь!»

Он смотрел на свою молодую жену с чувством превосходства, считая ее идеалисткой, плохо разбирающейся, в житейских вопросах, которой невдомек все скрытые ходы и выходы, тайные пружины и винтики, помогающие людям преуспевать, подниматься со ступеньки на ступеньку. Себя он считал умудренным опытом, трезвым реалистом, опорой семьи. Он не верил, что Солнышко могут так просто и легко сменить, не такой он человек.

Вот почему даже когда официально было сообщено о снятии Слынчева, когда и крестьяне и рабочие вздохнули с облегчением, Дянко не мог придти в себя, не мог даже разделить с людьми эту радость. И хотя сам, бывало, много раз вздыхал: «И когда мы избавимся от этого типа?! Я бы тогда второй раз на свет народился!», но, видно, не суждено ему было испытать это счастье. Удар, нанесенный Слынчевым, оказался для Дянко роковым. Что-то умерло в нем навсегда, безвозвратно и воскресить его было невозможно.