Татьяна Перцева - Город уходит в тень

Самоотверженные люди. Да, у меня шесть лет не было выходных, так и у Дим Димыча, нашего руководителя, их тоже не было.

И у нас работала прекрасный преподаватель музлитературы и теории музыки. На уроках выяснилось, что я без подготовки умею подбирать любую мелодию. И что, в общем, умею писать диктанты и разбираться в премудростях гармонии.

Странно, что я, в то время легкомысленная лентяйка, завсегдатай музеев, библиотек, кинотеатров и зоопарка, не желавшая учиться вообще и в частности и в то время уже охладевшая к скрипке, полюбила разбираться в тонкостях трезвучий, интервалов, септаккордов, больших и малых, мажорных и минорных, увеличенных и уменьшенных…

Спроси меня сейчас — ничегошеньки не помню. Разве что ноты и трезвучия. Интервалы тоже помню. Септаккорды — увы… И, конечно, музлитература. За что я безмерно благодарна педагогам. Открывшим мне Баха и Бетховена. И даже Прокофьева, хотя сначала я никак не могла его услышать. А потом услышала. И это своего рода чудо.

На почве теории музыки мы подружились с Фридой Хойкер. Фрида была моей одноклассницей в сорок третьей школе и тоже училась в музыкальной школе имени Садыкова, только по классу фоно. Жила она вместе с родителями и бабушкой в частном доме. Во дворе дома был еще один, где жили ее дядя с женой, носившей удивительное для Ташкента имя Паола.

В последнее время в памяти так ясно возникает этот залитый солнцем двор и мы с Фридой. Сидим с учебниками, зубрим, готовимся к выпускному экзамену.

— Ну, давай еще раз… Септаккорд…

— А теперь квартсептаккорд…

— И доминантовый квинтсептаккорд…

Что только не умещалось в наших головах? Просто диву даешься.

Но помнили же! И действительно знали!

Я просто поселилась в доме Фриды: прерывались мы только на обед. Бабушка готовила так, как могут готовить только еврейские бабушки, скорее всего тоже украинского происхождения.

Как-то в воскресенье мы, окончательно ошалев от зубрежки, упросили дядю Фриды повезти нас на Комсомольское озеро. И уж там порезвились вдоволь.

Несмотря на учебу, несмотря на экзамены, так хорошо было сидеть на весеннем солнце, в тысячный раз повторять септаккорды, знать, что шесть лет музыки заканчиваются…

А потом был выпускной. Настоящий.

Почему-то мы с него удрали. Побежали в обсерваторию, где всегда был оазис прохлады, зелени и цветов, нагло и открыто ободрали клумбу с большими розами сорта «президент», розовато-желтыми, вернулись в школу и подарили ворованый букет Мине Борисовне Шамшидовой, нашему самому любимому педагогу, имя которой я всегда вспоминаю с благоговейным уважением. После чего с сознанием исполненного долга налопались стоявшей на столах черешни. Тоже розовато-желтой.

Эх, бедный Дим Димыч Тарасевич, распался его оркестр, пришлось новых собирать. Мы были первым выпуском.

Потом было мое поступление на вечернее отделение училища имени Хамзы, как можете себе представить, на теорфак, который я не закончила, погнавшись за высшим образованием. Несмотря на все сетования мамы, оно, может, к лучшему. Это тогда детей из приличных семей полагалось учить музыке. А сейчас — сомнительно. Нас и иностранные языки неплохо кормят, а в девяностые так вообще спасли. С другой профессией мне вообще бы тяжко пришлось.

И, кажется, давно забылись шесть лет без выходных, потому что по воскресеньям были репетиции оркестра, и даже если ты вздумаешь пропустить, за тобой придут и потащат, благо идти всего один квартал. Забылась необходимость идти на другие уроки после школы.

Обидно только, что из моего потока почти никто не продолжил занятия музыкой. Леня Туровский — врач, живет в Нью-Йорке. Лена Бронова давно умерла. Я — не скрипачка. Я переводчик. Тамара Джурунцева, когда-то дирижировавшая нашим оркестром, уехала в Канаду. Фрида стала математиком, вышла замуж за моего хорошего знакомого Гришу Молтянера, тоже математика, вместе они объездили весь свет, сейчас тоже живут в Канаде…

Печальнее и больнее всего было узнать о судьбе Шаи. Саша. Фамилию я забыла. Самый талантливый из нас. Толстенький, заласканный мамой и бабушкой еврейский мальчик.

Он ведь в консерваторию поступил.

Я так и не поняла, каким образом и по какому праву его забрали в армию. И почему мама ничего не смогла сделать. В армии он наверняка смотрелся, как я — на сцене Большого.

И я примерно представляю, что ему пришлось вынести в этой самой армии. От такой несправедливости во мне все переворачивается.

Ну и… все можно было предсказать с самого начала. Повесился он. Не вынес, бедняга, издевательств…

Как страшно…

Вот и распался, растаял, разорван наш круг. И ничего больше не вернуть.

Дела давно минувших дней.

Что-то длинное название получилось. Но короче не выйдет. Память никак не стареет. И никак не хочет уняться.

Ташкентские дома…

Когда-то весь город был в частных домах и коммунальных дворах. Никого это не смущало и не тревожило. Естественно, были те, что побогаче, и те, что победнее.

Так вышло, что я жила в районе, где находились дома людей известных, и не только партработников, но и врачей, профессоров, ученых, и я совсем недавно выяснила, что в этом же районе жили мой декан Евгений Федорович Ваганов и Усман Юсупов. Когда-то на близлежащей улице жил и Акмаль Икрамов. На Обсерваторской (параллельной Кренкеля) вообще жили люди, невероятно много сделавшие для города и страны. Мемориальных досок от страны они не дождались. А дождались сноса.

Как и многие старинные здания поразительной архитектуры. Сложенные из поразительного кирпича. Так называемого николаевского. Он у́же нынешних стандартных, серовато-коричневатого цвета и при сносе растаскивается в мгновение ока. Потому как на века.

Но обыкновенные частные дома в центре строили из фабричного кирпича, а вот в Старом городе и на окраинах — из кирпича необожженного. Саманного. Саман — это глина, песок, мелко нарезанная солома, земля, и все это размешивается с водой. Кирпичи делаются вручную. Я видела формы для кирпичей: что-то вроде носилок, разгороженных по размеру кирпичей, и с ручками с обеих сторон. Саман набивается в формы, подсыхает, носилки переворачиваются, кирпичи выпадают, как детские кубики, их укладывают в стены.

В узбекских домах полы и стены были глинобитными, крыши часто крылись камышом, поскольку ни черепицы, ни рубероида, ни шифера тогда днем с огнем было не достать. В стенах делались ниши для посуды и одеял-курпачей, мебели был самый минимум, а в полу почти всегда был вырыт сандал — яма, обмазанная глиной и наполненная горящими углями. Над ней ставился низкий столик и накрывался одеялом. Члены семьи просовывали ноги под одеяло и так обогревались. Очень опасное приспособление, и при этом трагедии случались довольно часто.