Татьяна Перцева - Город уходит в тень

Мы купались в этом райском тепле, не подозревая, что где-то может быть иначе. Что где-то может не быть таких парков. Таких деревьев. Таких необыкновенных домов. В которых жили необыкновенные люди, столько сделавшие для страны. Им бы кланяться в пояс, мемориальные таблички на двери прибивать. Нет. Всячески стирают память.

Кому могло прийти в голову, что в городе появятся серийные маньяки и примутся зверски уничтожать все, что нам дорого? Даже тем, кто уехал.

Кому могло прийти в голову, что из своеобразного, необыкновенного, сказочного, экзотического города слепят вот это «дорого-бахато», с уничтоженными озерами, изувеченными парками (как вспомню парк Тельмана с пенопластовыми колоннами у входа и изуродованной лестницей), убитым Сквером, снесенными домами, памятниками и скульптурами? Одни пошлые пластмассовые олени чего стоят! И изломанные световые фигуры на тротуарах. Разве могли быть в прежнем Ташкенте красные фонари на улицах?! Думаю, те, кто разрешал их ставить, просто не знают, где именно вешали красные фонари…

Еще и сокрушаются, что туристов мало. Кому нужен бездарный новодел, который не выдержит мало-мальски сильного землетрясения? Или надеются, что за последующие сто лет кто-нибудь умрет, либо ишак, либо эмир, и сажать будет некого?

Разве представляли те, кто радовался уходу «оккупантов и агрессоров», что ИХ улицы будут уничтожать, ИХ дома будут сносить, выгоняя хозяев, ИХ холодильники будут официально проверять, да еще с комиссией?

Конечно, воровали и тогда. Но такие масштабы тем ворам не то что не снились, а даже в голову не приходили.

Как не приходила в голову и возможность сноса. Возможность вырубки. Возможность уничтожения. Возможность убийства. Особенно Сквера.

Не знаю, читали ли вы Шарля Де Костера. Роман о Тиле Уленшпигеле. Клааса, отца Тиля, сожгли на костре по обвинению в ереси — тогда Бельгия и Нидерланды звались Фландрией, которая находилась под властью испанского короля и католической церкви. Тиль носил на шее мешочек с пеплом отца и повторял: «Пепел Клааса стучит в мое сердце».

Что-то в этом роде я испытываю при воспоминании о Сквере. Самые отвратительные беззакония не вызывают во мне таких гнева и скорби, не дающих мне спокойно жить.

Сколько бы ни прошло лет.

Пепел убитого Сквера стучит в мое сердце.

Я ездила в Ташкент три года подряд. Это когда ностальгия стала нестерпимой.

Ташкент чужой. Свои только люди. Они по-прежнему добры, гостеприимны, душевны — словом, такие, какими никогда не станут люди ни в одной части света (об остальных странах Средней Азии я не говорю, очень мало сталкивалась).

А город чужой. Мне не хочется гулять по чужому городу. Я и не гуляла. Встречалась с друзьями и снова страдала, только не от ностальгии. От обиды. Я понимаю, что города должны меняться. Но не так. Не так варварски. В голове то и дело всплывало слово «беспредел». Но друзья… друзья остались прежними. Некое родство душ, объединяющее ташкентцев, не умерло. Пока не умерло.

Когда-то я каждый год ездила из Москвы в Ташкент. Никуда больше. Ни на какие курорты. Только в Ташкент. И приезжая, я неизменно погружалась в то, что называется счастьем. Вот просто счастье быть в родном городе. Там свое, здесь — чужое. Этот привкус чужого не исчез до сих пор. Но появился и по отношению к Ташкенту.

Моральный бомж.

Это теперь я.

Бомжом быть плохо, даже моральным.

Но в последний приезд мне повезло.

Очень странно повезло.

Зухре понадобились новые занавески. Поэтому она привычно собралась на Чорсу (ох, не дай бог перестроят и переделают, уже грозятся, а это единственный оставшийся островок, подобие чего-то прежнего).

На второй неделе октября погода испортилась. Было воскресенье, шел мелкий дождь, мрачно, пасмурно. Зухра побоялась, что не найдет места для стоянки, и мы взяли такси.

В отличие от меня Зухра топографическим кретинизмом не страдает. Поэтому мы ехали какими-то огородами (о, этот асфальт, то есть не асфальт, а что-то вроде, это даже не вздыбившаяся собянинская плитка, это нечто!).

Ехали мы огородами и приехали непонятно куда. То есть это мне непонятно, а Зухра повела меня к какому-то левому проходику, и мы очутились в другой жизни.

Атмосфера резко изменилась, и нас отшвырнуло лет на сорок назад.

Жарился шашлык (сто лет не видела уличного шашлыка).

Девушка несла поднос с чайником и пиалами.

Сидели и о чем-то мирно переговаривались старики.

Два молодых узбека пили чай.

Сама не понимаю, почему, но меня словно вернули в молодость. Потому что это был тот самый Ташкент, тот самый, который я считала навеки потерянным.

Убейте, не возьму в толк, что творилось со мной в этот момент.

А оно все продолжалось.

Позже мы обнаружили, что настоящий старый вход на Чорсу (с башенкой) не исчез. Пока. Потому что его непременно уничтожат. Как наследие оккупантов. По сердцу резануло будущей болью. Там вход был крытым. И внутри, справа и слева, были магазины, тогда обувные, сейчас — не помню, неинтересно. А в центре сидели старички и продавали дефицит: черный перец и чай со слоном.

Пока Зухра покупала ткань, я бродила по рядам, слушала узбекскую речь, тихо радовалась.

Потом прибежала девочка, пообещавшая за час сшить занавески. Зухра пошла надзирать.

Я посидела на стуле напротив двухэтажного магазина. Дождь продолжался. Мимо шли люди. Зонтики, пакеты, покупки…

Пахло сырой землей и осенью. Вроде бы грустно, но грустно не было. Было нечто вроде ощущения счастья.

Недолгого.

Слово sorority перевести трудно. В русском есть слово «братство». «Сестринства» — нет. В общем, это женская община, есть и мужские в американских колледжах и университетах. А у нас свое. Чесучовых костюмов, заметьте; это, видать, общая тенденция. А ведь какая ткань была! Где сейчас возьмешь? Тогда мы не догадались и из коломянки платья шить, а ведь если с вышивкой — эффект изумительный!

Взять хотя бы елочные игрушки. Так мы их делали. В детстве клеили гирлянды из цветных колечек, флажки, сестра красную звезду склеила, орехи: втыкали спички и золотили, выдували содержимое яйца в дырочку, втыкали спичку, раскрашивали клоунские лица и сверху на спичку насаживали колпачок из креповой бумаги. Это я помню лет с пяти. Все женщины садились, и клеили, и вырезали. У нас даже была такая самодельная гирлянда — зайцы и гончие. И еще одна: флажки с гербами советских республик.

Вообще, тогда считалось, что девочка должна уметь вышивать. В комнатах лежали салфетки. Связанные крючком и вышитые ришелье. Ришелье — видимо, в честь кардинала? Вот и меня сестра научила. Я даже салфетку вышила. И серединки вырезала. Правда, зря: у нас в доме салфетки были не приняты. И мережку умели. Сейчас даже слова такого не знают, а мы старательно выдергивали нитки с концов, чтобы получилась бахрома. Отступали сантиметра на два, выдергивали нитки из середины, захватывали иголкой по несколько ниток, опутывали ниткой, и так до конца. Можно снизу, можно сверху и снизу. Тогда было и машинное ришелье — очень модны были блузки и костюмы с вышитыми ришелье рукавами и воротниками. Жена моего преподавателя музыки этим зарабатывала, и неплохо.