Татьяна Перцева - Город уходит в тень

Все снесено могучим ураганом…

Помните, я писала о почтамте? О необыкновенной атмосфере этого места? Эта же атмосфера сохранялась и в других местах, причем очень долго. ДО землетрясения 1966 года. В основном на Бродвее.

Универмаг когда-то был пассажем Арифа Ходжи. Второй этаж был надстроен позже, уже в тридцатых. А на потолке первого резвились ангелочки. И прилавки. Прилавки, внушающие почтение своим видом. Такие же, как на почтамте и в магазине «Узкитаб». Входя в магазин «Узкитаб», я мгновенно проникалась чем-то вроде благоговения. Атмосфера была истинно книжная. Те же самые прилавки. Темно-красного дерева, настоящее произведение искусства. Я могла там бродить по разным отделам, покупать ноты, дышать тем воздухом. А ювелирный? Настоящая пещера сокровищ. Денег, конечно, у меня не было, а торчать там никто не запрещал. Это был ТОТ ювелирный. С ТЕХ времен. Тоже почему-то полутемный. Там всегда горел свет. И переливались золото и камни.

А это уже говорю не я. Это Лида Козлова, дочь директора Русского театра Горького в пятидесятые. Вот как был обставлен кабинет ее отца (жаль, я там никогда не бывала):

«В красный небольшой кабинет каким-то образом затолкали гарнитур в стиле ампир. Тяжеленные кресла, стол и диван с бронзовыми скульптурными нашлепками. Двуглавые орлы, львиные морды, когтистые лапы вместо ножек! Просто можно сойти с ума! Откуда это богатство? Не иначе, из резиденции генерал-губернатора. А какая здесь библиотека!!! Брокгауз и Ефрон, Метерлинк, Кнут Гамсун… Пытливое око борцов с крамолой никогда не заглядывало в эти шкафы» 4 4 Цитата приведена с разрешения автора. .

Представляете, какое чудо? И заметьте: ее отец не пытался под шумок списать и увезти мебель и книги, все оставалось на своих местах.

Интересно, чей кабинет все это украшает сейчас? Как и вазы из кондитерского отдела гастронома на той же улице. И из кондитерской на Пушкинской. В гастрономе тоже были такие же прилавки. У меня просто руки тянутся погладить каждый… да только руки эти коротки. Весь тогдашний Бродвей дышал стариной…

А аптека Краузе на Пушкинской? Эх…

Другие люди. Профессионалы и мастера. Другие критерии. Другие принципы. Другие идеалы.

Почти ничего не осталось. Почти. Еще немного, и…

Попрекают меня. За то, что вмешиваюсь в дела чужой страны, а сама призываю ни в коем случае не лезть в дела чужих стран.

Только это не чужая страна. Это моя родина. Какая бы ни была, а родина одна. Не выбирают ни родину, ни родителей.

Родина моя. Ограбленная, вырубленная, почти изничтоженная, униженная, изнасилованная родина, я тебя все равно люблю.

Потому что хоть и была сама и видела и вижу, что с ней сделали и что творят сейчас, все равно не могу отвернуться.

Закрою глаза и вижу ее такой, какой она была. До всего того кошмара, в котором оказались мы все. До незалежности, самостийности, мустакиллика, независимости, свободы и демократии.

Кто там недавно написал? Как ее мама когда-то приехала в Ташкент и долго не могла опомниться, потому что увидела там настоящий рай.

Там. Настоящий. Рай.

Был.

Видите ли, рай — необязательно кущи и ангелы с арфами. Такое ви́дение рая — скучно и рассчитано на недалеких людей. Лично я надеюсь после смерти попасть в Ташкент, увидеть всех своих друзей, родных, сбегать на Алайский и зажить прежней прекрасной жизнью. Было же у Брэдбери: космонавты попадают каждый в свой родной город, где их ждут родные. Правда, их убивают, но меня-то не убьют — я к тому времени уже умру.

Так что надеюсь.

Надеюсь вновь увидеть родные улочки, иногда узкие, кривоватые, родной Сквер, посидеть там под каштаном, потолкаться по Алайскому, шумному, грязноватому, своему. Долго-долго смотреть на лотосы в фонтанчике парка ОДО, полюбоваться на веселых детей в парке Горького… вот увидите, меня все это ждет.

Кто сказал, что мертвые парки, скверы, базары, здания, улочки не попадают в рай? Не может этого быть. Непременно увидимся. Скорее раньше, чем позже.

Море зелени. Океан зелени. Царство прохлады. Два больших озера. Анхор. Салар. Бурджар. Фонтаны, где летом сидели все мальчишки города. Дома. Не псевдовосточный китч, не современное уродство неумелых архитекторов, сляпанное руками неумелых строителей. Дома. Не нужно думать, что частные дома были развалюхами. Очень многие были красивыми, крепкими и уж точно не китчем.

Я не буду перечислять все убитое, срубленное и снесенное. И так известно.

Просто одно время я близко общалась с архитекторами. Так вышло. По соседству с родителями поселилась Надя, жена Эдика Фахрутдинова, очень рано умершего создателя ныне уничтоженного кафе «Буратино», с дочерью и новым мужем.

Тогда я жила у родителей, а муж уехал в аспирантуру. Ну и заглядывала туда по вечерам. Там почти всегда собирались компании. Нет, не пьянки. Разговоры.

Вспоминая эти разговоры, я сомневаюсь, что современная молодежь мне поверит. Я и сама себе уже почти не верю. Что такое могло быть.

Это когда не о политике, не о «голосе Америки», не сплетни, не мода, не карьера, не выгодная женитьба, не кто кого подсидел, а яростные споры о Торговой палате. То есть о здании Торговой палаты, ныне снесенном. Как водится. Стоило ли покрывать части конструкции листовым золотом или нет? Бездари ли авторы или нет?

Насколько я поняла, Палату проектировал другой коллектив. Ну и…

Споры об архитектуре. Мудреные математические термины — муж Нади был математиком. Физики, лирики, книги, стихи, каким быть Ташкенту, кто что написал, кто какие книги раздобыл… и где раздобыть еще, и куда сходить, и какой фильм…

Совершенно немыслимые сейчас темы. И, я бы сказала, немыслимый менталитет.

Всего-то шестидесятые.

И все еще живы.

Сквер и ОДО.

Парки.

Чинары.

Прекрасные дома.

Прекрасные памятники.

Скульптуры на Педагогическом.

Настоящие базары, а не их призраки.

Жив город.

Главное, улицы.

Улицы не вымершие.

Посмотрите на улицы нынешнего Ташкента. Редко-редко пройдет кто-то. Если не споткнется. Асфальт не клали уже лет …дцать. Стерт до камешков.

Еще не разъехались греки, главные портные и парикмахеры города. Пройдет не так много лет, и за ними последуют русские, евреи, армяне, узбеки, татары…

И никто не будет вспоминать, что раньше, при колонизаторах, абсолютно все жители Республики ездили в Москву не улицы подметать и заборы красить, а исключительно в командировки, на съезды, в отпуск, на декады узбекского искусства, гастроли и, конечно, учиться. В институтах и аспирантурах. А не на базаре торговать.

Дом из теплого превратился в ледяной.

Идешь раньше по улице — все свои. Ей-богу. Как в деревне. Почти все знакомые. Особенно на рынке и на Бродвее. Словно какой невидимой нитью связаны. Ощутимое тепло. Всеобщая доброжелательность. Даже перебранки на Алайском какие-то незлобные. Как вроде полагается для приличия.