Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

С высоты океан голубой, как пламя газовой горелки, катит волну за волной на древние глыбы черной лавы у побережья Коны, горстка пляжей, белых, как сахарный песок, и кокосовые пальмы. Золотистое солнце повсюду, и даже из самолета чувствуешь, как печет. Мы все ниже и ниже, все ближе к земле. В океане внизу из взрыва воды вылетает горбатый кит, поворачивается в туче брызг, два сизых плавника, улыбка на морде. Шершавая кожа в узлах и наростах. Кит выгибается, вытягивается, словно вот-вот взлетит, словно готов двигаться дальше, в самое небо, без остановки. Но вода скатывается с него, рассеивается мельчайшими каплями, и кит возвращается в океан, взбивая пышную пену.

По рукам и ногам у меня бегут мурашки. “Вот оно. Это Гавайи”.

Мама с папой встречают меня у выхода из аэропорта, подъезжают на незнакомом белом пикапе, “тойота такома” с приподнятым кузовом, дугами багажника и внедорожными шинами. Я сижу под тенистым деревом на стенке из вулканического камня возле магазина леи. Пахнет плюмериями и орхидеями. Розовые, желтые, фиолетовые. Мама выпрыгивает из машины, подходит ко мне, оглядывает с головы до ног. Будто я товар на полке и нужно проверить, цела ли моя упаковка. Я не спрашиваю ее, к какому выводу она пришла. Наконец мама меня обнимает — дольше, чем я ожидала. И я тоже ее обнимаю — дольше, чем ожидала. А когда отстраняюсь, папа по-прежнему сидит в машине.

Мама берет мой рюкзак.

— Не так уж много у тебя вещей, — говорит она.

— Что с папой? — спрашиваю я.

— Он… — Мама замолкает. Мы смотрим на него. Он не глядит на нас. Таращится в небо с пеленой вога [137] Вулканический смог. . — Не знаю. Сама видишь, — говорит она наконец.

Я подхожу к пикапу, чтобы сесть на заднее сиденье, и папа замечает меня в окне. Взгляд его на миг проясняется — он узнал меня, — но тут же затуманивается. Он не улыбается, не здоровается, не выходит из машины. Губы его, мягкие, гладкие, шевелятся в нескончаемом шепоте.

— Блин, мам, — говорю я, — почему ты мне не сказала?

Она поджимает губы.

— Думаешь, ты бы чем-то ему помогла?

— Возможно, — отвечаю я. — А ты ему помогла? Ну хоть чем-нибудь?

Она бросает мой рюкзак там, где стоит, в десяти футах от машины.

— Сядешь на заднее сиденье, — говорит она, направляясь к водительской двери.

Мы выезжаем из аэропорта по направлению к Хуалалаи, вершина зелено-бурого вулкана уходит в самые облака. Потом сворачиваем на северо-запад, шоссе тянется вдоль побережья, вокруг широкое плато в старых черных потоках лавы. Волны накатывают на берег. На холмах щетинятся шипами мескито, мы поднимаемся выше, к травянистым пустошам Ваиколоа. Всю дорогу папа что-то тихонько шепчет или молчит, моргает, смотрит по сторонам. Кожу под глазами избороздили морщины усталости и тревоги.

— Он теперь всегда такой? — спрашиваю я маму.

— Иногда приходит в себя.

— Ты показывала его врачу?

— Хорошая мысль, — отвечает мама. — Я давно уже взрослая, вырастила троих детей, а об этом как-то не подумала. О враче-то. — И добавляет: — Сейчас запишу.

— Я всего лишь хотела…

— Ничем они ему не помогут, — перебивает мама. — Одни анализы. Больше они ничего не предлагают. Попробуйте один препарат, потом другой, и так несколько месяцев, плюс регулярно сдавайте анализы. А когда я получила счет за первый визит, то поняла, что больше туда не вернусь.

Мы проезжаем Ваймеа, здесь холоднее на двадцать градусов, туман, ветер и косой дождь, да? Выбравшись из машины, люди придерживают шляпы и опускают головы под порывами ветра.

— Кто с ним сидит, пока ты на работе?

— Я работаю по вечерам, — отвечает она. — Когда я ухожу, Кимо время от времени заходит его проведать.

— Ты оставляешь его одного ?

Мама раздраженно косится на меня. Потом отворачивается и снова смотрит на дорогу. Окей, дворники качаются и скрипят.

— Обычно он спит, — говорит она. — По-другому нельзя. Иначе я бы вообще не смогла зарабатывать.

После этих ее слов я вспоминаю себя в приюте. После того как Дина увели, так? Как я звонила из обшарпанной приемной с написанными от руки объявлениями, кислым запахом пота и плесени, резкой вонью хлорки. Я просто хочу домой. И мама не раздумывая оплатила мне билет. Теперь-то я понимаю, что она, скорее всего, долго прикидывала, вычисляла. Снова и снова считала, во что это обойдется.

Мы движемся вниз с вершины Ваймеа, эвкалипты, высоченные деревья, я опускаю стекло и дышу воздухом Хамакуа. Слушаю, как шуршат поля тростника. Наконец мы у дома дяди Кимо, там огромное огороженное травянистое поле, деревянные карнизы в свежей краске, чистые панорамные окна смотрят на участок, на холмы, которые кончаются у скал северо-восточного побережья.

А в дальнем конце участка ютится домик поменьше, с крошечной ланаи, тоже окнами на океан. Без изящной отделки, в отличие от большого дома. Но при этом нет ощущения, что он медленно разрушается, как наша берлога в Калихи. Мама едет по дорожке к задней двери этого домика.

Я замечаю, что она смотрит на меня. Ждет, что я скажу.

— Чего? — спрашиваю я.

— Мне пришлось продать наш компьютер, чтобы переехать сюда. — Мама паркует пикап. — Так что лучше даже не начинай.

— А я и не собиралась, — говорю я.

— Отведи его в дом, да рюкзак свой не забудь. А я отгоню машину к дому Кимо.

Мы с папой входим, и я вздрагиваю. Внутри пустота. Голые стены. Шкафчики не покрашены, стены в грунтовке. В углу выцветшее ротанговое кресло, два плетеных коротких диванчика. Шаткий обеденный стол из какой-то фанеры. Господи боже, думаю я, других слов у меня нет. Неужели всегда было вот так?

Вдруг слышится звук, как будто струя жидкости бьет в пол. Я оборачиваюсь, окей: папа писает, не снимая штанов.

— Не надо… — говорю я.

Но он не может не . Стоит и писает. Мама заходит, когда я снимаю с него резиновые шлепанцы.

— Полотенце, — говорю я.

— Нет, — отвечает она. — Сними с него одежду.

— Я? — спрашиваю я.

— Он тебя уже обрызгал. Джинсы, ноги.

Она права. И все же.

— Мы годами вытирали тебе задницу, — добавляет мама. — В этом нет ничего такого.

— Скажешь тоже, — говорю я.

Мама делает два пружинистых шага. Они напоминают мне о том, какой она была: сильная баскетболистка, крепкие бедра, спина. Но в движении ее нет угрозы. Она лишь хочет подойти ближе, чтобы я почувствовала ее слова.

— Кауи, — говорит она, — вот такая у нас жизнь. А значит, и у тебя тоже, раз ты теперь здесь. Помоги мне, черт подери.

Я начинаю стягивать с отца рубашку. И он даже помогает мне — сжился с этим порядком действий. Он сам достает руки из рукавов. Под рубашкой мелкие комариные укусы и старые шрамы, багровые гладкие царапины на смуглом стволе его тела. Под штанами я вижу места, где вытерлись волосы. На выпуклостях икр. Сверху на бедрах — от джинсов и шортов.