Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

— Дальше я сама, — говорит мама. — Отведу его в душ. Ты не обязана учиться всему в первый же день.

Я ей благодарна и не возражаю. Смотрю, как мама ведет отца в ванную. Он передвигается самостоятельно, но и только. Как будто лишь пилотирует свое тело, а все остальное оставляет нам. Я вспоминаю, каким он был, как они вдвоем-втроем с мужиками таскали пианино. Как много лет назад он играл в американский футбол — одновременно и защитником, и нападающим. Как валил тростник, как рубил мачете заросли в нашем старом дворе. Как обтягивали его мощный торс рубашки, когда он таскал камни и полол сорняки. Когда выжимал из наших ржавых машин очередной год службы. Я вижу все это и сомневаюсь, сумею ли прижиться здесь.

Вечером у нас простой ужин — спэм, рис с японской приправой фурикакэ. На десерт свежая папайя. Мы разговариваем — ну, то есть, я вижу, что мама шевелит губами, и сама шевелю губами, но меня там нет. Я за три тысячи миль. До ужина я отправила сообщение Вэн: “Привет”.

Ответ пришел не скоро. “Заходил народ из универа, говорят, им надо отправить тебе твои вещи”.

“Ага, — написала я. — Побуду здесь какое-то время”.

“Тяжело дома?” — спросила она.

“Везде тяжело”, — ответила я.

Шли минуты. На экране мигало изображение, обозначавшее, что Вэн набирает текст. Потом замерло. Потом замигало снова, она что-то писала. И снова остановилась.

“Что ты помнишь о той вечеринке?” — спросила я.

Снова пишет, снова останавливается. Пишет, останавливается.

Наконец ответила: “Ты меня бросила”.

“Я же вернулась”.

“Только после Катарины и Хао, — написала Вэн. — Этот мудак Коннор пытался залезть на меня. Я мало что помню, но я помню, кто пришел на помощь”.

Я сжала телефон так сильно, что заныли плечи. Так и подмывало написать ей, что я тоже тогда напилась, но этого я писать не стала. Набрала: “Прости” — и удалила. Написала: “А ты помнишь, как сказала, что я тебе противна, ты правда так думаешь?” — но тоже удалила.

И выключила телефон.

По вечерам мама уходит на работу. Убирать офисы в Ваймеа и Вайколоа. Я сплю на коротком диванчике в гостиной или на полу, для мягкости постелив на деревянный пол полотенца, вот и сегодня я только-только начинаю засыпать, как вдруг раздается стук, дверь закрывается, свист и грохот дверной сетки. Я сажусь, включаю свет, вижу, что папа направляется во двор. Окей, я влезаю в одежду, следом за ним выхожу на ланаи. Он не ушел далеко. Сел во дворе, скрестив ноги. Сразу за квадратами света из окон дома, которые лежат на темной траве. Он сидит как монах, да? Я молчу, он никуда не идет, никого не достает. Вижу, как он наклоняется, прижимается ухом к земле и надолго замирает. В конце концов я спускаюсь во двор, говорю ему:

— Пап, вставай, что ты делаешь? Холодно же.

Он сидит как сидел, будто и не слышит.

— Пап, пошли в дом, я принесу тебе воды.

Его не так-то просто поднять. Он приник к земле, будто в молитве. И слушает. Глаза прищурены, рот приоткрыт. Наконец мне надоедает тащить его, говорить что-то. Я сажусь на траву лицом к нему и тоже прикладываю ухо к земле.

Но ничего не слышу.

— Слушаю, слушаю, слушаю, — шепчет отец.

— Окей, пап, — говорю я. — Окей. — Трогаю его за плечо.

Он злобно зыркает на меня, отмахивается от моей руки, садится прямо.

— Слушай, — говорит он. — Слушай, слушай, слушай. Это не просто танец.

С тех пор как я вернулась домой, он впервые заговорил со мной обычным голосом. Я растерялась.

— Это не просто танец, — повторяет он.

Хула. Меня пробирает озноб.

— Что не просто танец?

— Как они выглядят, когда приходят к тебе? — спрашивает он. — Ты должна слушать. Как я.

— Что слушать, пап? — спрашиваю я.

Но что-то уже изменилось, окей? Лицо его обмякло, как после семи банок пива, хотя он, разумеется, никакого пива не пил.

— Пап, — говорю я, — останься со мной.

Но где там.

После приговора я попал сюда, думал сперва то что здесь только банды дерутся и долбятся в жопу, на деле же страшнее всего тишина. Чаще всего в тюрьме вот так:

А в промежутках бело голубые стены, и все. Окружная тюрьма, кругом бело голубой, все бело голубое. Эти два цвета, белый и голубой, здесь повсюду. Под бело голубым я вижу слова которыми мы все покрываем стены пока умираем, пока губим себя здесь, потому что именно этим люди и занимаются в тюрьме, губят себя, и даже когда нашу писанину закрашивают, слова, вырезаные на стене заточеным краем ложки которую мы спрятали в ладони и незаметно вынесли из столовой, мы вырезаем их снова, весь бред который выходит из головы, пока сидишь съежившись на тонком матрасе, часть из этого фигня типа “Ябба-дабба-ду!” [138] Любимая фраза Фреда Флинтстоуна из американского мультсериала “Флинтстоуны”. , а часть настоящая типа “Бог подал Ною радужный знак, в следующий раз огонь, с водой больше никак”.

Вот их не стереть, не по хорошему не по плохому, они все равно проступят под краской, как не замазывай.

Камера пять шагов от двери до нар, четыре от стены до стены, между ними холодный стальной унитаз без крышки и холодная стальная раковина боченком, и вообще на моей памяти вся атмосфера холодная и стальная. Взять хотя бы мои нары, слишком короткие зато верхние, доска вмурована прямо в стену и повернута в бок так что я головой упираюсь в одну стену а ногами в другую, а сверху и чуть с боку надо мной узкое оконце.

В первый день нас всех загнали в душевые и заставили наклониться, охрана такая, типа, я хочу через жопу увидеть твой рот, парень, ну и мы поворачивались нагибались и нагибались и разводили руками булки. Охрана искала наркоту и все остальное, проверяли нам пальцы ног, рук, зубы. Когда они закончили нам раздали робы, голубые с розовыми рукавами, тонкие, в катышках, и дешовые шлепанцы, как будто мы в гостях у стариков хоуле. Я одел новую форму и пришел в камеру, там никого не было, я уж думал эти сто восемьдесят дней пройдут легко, но следом за мной привели Мэтти. Я и двух минут не пробыл один как он явился со своей собственой простыней, чтобы одеть на матрас, светлые кудри торчат во все стороны как будто он только что проснулся. Толстые лодыжки в шрамах, руки все в веснушках и растяжках, плечи сутулит, как будто раньше занимался борьбой но уже сам об этом забыл. И вот он под охраной заходит в камеру. Я на взводе, готов набросится на него, вспоминаю фильмы которые видел. Особенно сцены в тюрьме.

Чё вылупился, сказал я.

Мэтти остановился. Прямо на пороге. За ним столпилась охрана в древесно зеленой форме и такие типа иди, иди давай, а мне: охолони, если не хочешь загреметь в изолятор. А Мэтти стоял улыбался. Но не зло а на расслабоне, широко, и сказал мне: чувак, давай без вот этой вот гангста рэперской хуйни. Ты не Фифти Сент в том фильме.