Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником [litres]

– Ты прямо царь Ирод какой-то, – сказала я и, видя, что он не уязвлён, добавила со щедростью базарной торговки: – У тебя не только член маленький, но и сердце…

Только такие слова могли его по-настоящему задеть, особенно если помнить о декорациях, в которых они были сказаны: кругом дипломаты, политики и журналисты расхаживают с бокалами шампанского в руках, а я вещаю про член, к тому же маленький, к тому же в полный голос. Кудряшов в один миг стал зелёным, как статуя Бальзака на бульваре Распай. Схватил меня за руку, крутнул «крапивкой» – как в детстве! – и прошептал извечное: «Пошла на хрен!» ( хрен здесь, разумеется, эвфемизм).

После Катастрофы прошло три месяца, Андрюша шёл на поправку, его вот-вот должны были выписать, но судебное заседание всё откладывали и откладывали. Говорили, что судья требует дополнительной психиатрической экспертизы. Говорили, что судья эта – очень опытная, старой школы, и что работает она последний год перед пенсией.

– Нам с ней очень повезло, Ксения Сергеевна, – сказал адвокат и назвал фамилию судьи, которую я и без того уже знала.

«Ладун, ладун, ладун мой… Ладун маленький такой…»

Эту колыбельную Костя пел, укладывая Алёшу. Другим детям прежде не пел, а маленькому Алёше вдруг начал.

Месяц назад их похоронили. Младенца Алёшу и Костеньку, моего дорогого Цику, – похоронили в одном гробу из экономии.

– Вместе теплей будет, – сказала старуха, которой я никогда прежде не видала. И никто потом не видел – и не знал её имени.

Испанка – так называется эта болезнь. Грипп, который переходит в воспаление лёгких. Эпидемия.

Цика умер первым. Алёша – той же ночью.

Другие дети также болели, но справились.

А самый старший и самый младший – нет.

Юля спрашивала, кого мне жальче: верно, Алёшу, ведь он такой маленький, кудрявый, хорошенький… Нет, нет, нет! Мне жальче Цику моего.

Никто того не сможет понять. Точно что не Юля. И я не могу понять, зачем мне и как теперь жить.

Мама бы, верно, нашла слова утешения, но и мамы моей больше нет, ушла прошлой зимой. Костя закрыт в своём горе и своей науке. Я одна – и не бываю при этом одна ни на миг. В голове, как заведённое: «Ладун, ладун, ладун мой… Ладун маленький такой».

Вот что я думаю теперь, «испанка» – та старуха, что сказала о гробе, будто бы вместе теплей. Имя ей болезнь – или смерть.

Иногда я представляю себе, что Андрюши больше нет, и чувствую при этом нечто вроде облегчения. Мне стыдно за эти мысли, поэтому я и заставляю себя их записывать. Суд всё переносится. Тактика судьи – измотать нас ожиданием? Она требует всё новых и новых освидетельствований, уходит на больничный, отменяет и переносит заседания.

Я ничего не знаю о том, как проводится суд по уголовным делам в России. Я и во Франции никогда этим не интересовалась, бог, как говорится, миловал. Если поскрести хорошенько память, на поверхность всплывёт разве что слово juge , неимоверно смешившее меня в юности. Ну в самом деле, разве можно называть судью в парике и мантии легкомысленным словечком «жуж»? И ещё я откуда-то знаю про «хабеас корпус» – неприкосновенность личной свободы. «Хабеас корпус» – ключевое понятие британского права, дословный перевод с латыни: «Ты должен иметь тело». Применялось в Англии начиная с XV века и, по сути, являло собой средневековую «презумпцию невиновности»: представь арестованного лично в суд вместе с доказательствами законности его задержания или не лезь в это дело. В нашем случае ни о какой невиновности не было и речи, и понятие «хабеас корпус» воспринималось в другом, не юридическом, смысле: Андрюша остался в живых, «имел тело».

Вот только пользы делу от подобных знаний – чуть. Ясно на сегодня лишь одно: за взорванную квартиру придётся платить даже в том случае, если суд признает Андрюшу невменяемым.

– Суд – это одно, а жизнь – совсем другое, – сообщил мне на предварительном слушании владелец квартиры. Его зовут Владимир Степанович, он улыбается чаще, чем надо, и касается плеча собеседника с таким видом, словно это не плечо, а скамейка с табличкой «Осторожно, окрашено!». – Вам всё равно придется выплатить мне всю сумму полностью. – И Владимир Степанович глянул на свои пальцы так, будто испачкался в краске.

Владельцы трёх других квартир, пострадавших от взрыва газа, тоже написали заявления в суд и требуют оплаты ущерба.

Сумма долга будет непомерной, немыслимой! Это не долг, а Долг с заглавной буквы… «Но кто-то ведь должен за всё это платить», – резонно заметил один из жильцов дома на Цвиллинга.

Андрюшу выписали из больницы только в марте, и уже на следующий день я отвезла его на Агафуры. Шла потом к автобусной остановке и думала: наверное, если бы он погиб при том взрыве, всем было бы легче.

На предварительном слушании ко мне подошла мама погибшего газовщика. Она не знала, что сказать, – просто плакала. И я не знала, что сказать, но при этом не могла выдавить из себя даже самой маленькой слезинки: я умела плакать только в детстве.

– Ваня был таким хорошим мальчиком, – проговорила наконец та несчастная женщина, и кто-то увёл её в сторону.

Правильно я сделала, уговорив маму не ходить на слушание, она бы этой встречи точно не перенесла.

Рядом с приёмным отделением растёт калина; странно, я её здесь раньше не замечала. Мама мне рассказывала когда-то давно, что европейцы называли калину «деревом путников».

Горьким же был их путь.

8 мая

Сегодня Костя уехал в Москву и Петроград. Это, в сущности, огромное для нас событие я приняла почти спокойно. Между тем времена тревожные. Поляки наступают, с Финляндией осложнения, мы не знаем, что делается на свете, и, как в темноте, идём навстречу неизвестному будущему. Костя может и захворать, и быть отрезанным, а между тем я первый раз столь спокойно провожаю его. Кажется, смерть детей так ушибла меня, что для многих душевных движений я уже неспособна. И сегодня вечером, стирая Юле платье, я заплакала, слыша паровозные свистки, не о Косте, который, может быть, уезжал с тем поездом, а о любимом своём маленьком Цике.

Да, нет Цики, нет Алёши, нет Маши, но нет и Глеба, лежащего с шестью пулями в груди где-то в далёкой Сибири, нет моей мамы, нет старухи няньки, погибшей от тифа. Многих ещё кругом людей, знакомых и полузнакомых, унесли испанка и тиф. Страшный был год. Неужели возможно подобное в дальнейшем?

Жить нам стало ещё труднее. Теперь я считаюсь преподавательницей французского языка в институте, но дела у меня мало, и пока что я, кажется, ничем себя не зарекомендовала, разве в худую сторону.