Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником [litres]

– У него с вашей мамой был роман?

Марианна возмутилась:

– Зачем же сразу роман? Не все такие, как… – Она запнулась, но прикусила губу не без удовольствия – увидела, что я прекрасно поняла, о ком речь. – Константин Константинович был прекрасный человек и великий учёный. Первооткрыватель месторождений, неутомимый исследователь, недооценённый гений. Но ему не повезло с семьёй, жена была вздорная, балованная дворянка. Они расстались перед войной, Ксения Михайловна уехала куда-то на Дальний Восток с младшей девочкой. Дети ему тоже, каждый по-своему, доставили мучений. Старшую дочь Юлю хорошо помню – красивая была девушка! Артисткой в Ленинграде стала. Но характер – вулкан! Один его сын, кажется, с ума сошёл, другой погиб, а вот третий профессором стал, выдающимся. Что с той девочкой, младшей, не знаю. Сам Константин Константинович незадолго до войны сошёлся со своей лаборанткой Агнией.

– Вы уверены? – В дневниках Ксении действительно упоминалась Агния, но только в связи с институтскими делами.

– Абсолютно уверена. Агния даже успела родить ему дочку, он назвал её Любовью.

– Он много что называл любовью, – не удержалась я.

Мне обидно было за Ксению и не хотелось выслушивать дифирамбы К.К. Но возможно, моя мама права – я не чувствую и не понимаю людей, сужу о них только с одной стороны, избегаю объёмной картины. Вот для Марианны, например, К.К. стал светом в окне, он позаботился о ней в то время, когда никого вокруг больше не было. Хлопотал об опекунстве, пристроил на работу в музей, определил будущее. А в мире Ксении он был демон-разрушитель. С одной стороны, действительно выдающийся учёный, с другой – конченый эгоист, не любивший в целом мире никого, кроме себя и своей науки. Таким людям нужно запретить произносить само это слово – любовь.

– Ты сердишься на него, – с интересом сказала Марианна Аркадьевна. – А ведь ты его даже не знала! Начиталась дневников Ксении Михайловны и вообразила, что имеешь цельный взгляд на вещи.

– Вы их тоже читали? – догадалась я наконец.

– Естественно. Она отослала их в музей уже после войны, или другой кто прислал, не знаю. В один день заявился человек с мешком документов, потребовал звать Константина Константиновича. Я сбегала за ним – он тогда, можно сказать, жил в музее: боялся, что его свергнут с должности, потому и не покидал кабинета. Товарищ тот с мешками – не припомню имя и лица тоже не опишу, много времени прошло – сказал: вот вам, Константин Константинович, интереснейшие свидетельства из вашей прошлой жизни. И ушёл, отряхнув ладони. Я как теперь вижу – он их отряхивает, точно мельник от муки.

Константин Константинович вытащил одну тетрадку, начал было читать, а потом отбросил от себя с каким-то тяжёлым чувством. Убери, говорит, Марьяша, с глаз долой, это ведь даже не прошлая моя жизнь, а позапрошлая. И ворошить это я теперь не стану.

Я хотела снести мешок в мусор, но что-то остановило; теперь думаю, а может, зря оно меня остановило? После того, что Константин Константинович для меня сделал, могла же я исполнить такую малость для него – удалить эти тяжёлые воспоминания навсегда. Но я подняла ту тетрадку с пола, открыла её – и очнулась уже поздней ночью. Был июнь, как сейчас помню. Птички за окном запели, дворник зашкрябал метлой, а я всё читаю и читаю – прямо на полу, в зале монацитов… Читаю – и волосы дыбом!

– Вы что, не верите ей, думаете, она всё придумала?

– Ну почему же, верю. Ксения Михайловна, как я её поняла из дневников, обо всём писала честно, старалась быть… как это…

– Объективной?

– Вот-вот, объективной. Но у неё был свой взгляд на вещи, а у него – другой. Она не понимала, что живёт рядом не с простым, а с выдающимся человеком. Не упоминала о его работах, свершениях, только всё жаловалась да упрекала.

– Но ведь он её бросил – оставил без денег и жилья, с больным сыном на руках, с маленькими детьми.

Марианна тяжело вздохнула и жестом указала на бутылку, которую я так до сих пор и не открыла. Чай давно остыл, торт портился прямо на глазах, кот сладко спал на стуле.

– Давай выпьем за его память, Ксана. И за то, чтобы ты поняла наконец: одним людям всегда будет прощаться больше, чем другим.

Пока я открывала бутылку, Марианна подошла к секретеру и попыталась отлепить от полки злосчастные рюмки.

– Можно из чашек, – скромно сказала я.

Просидела у неё до позднего вечера, слушала, спрашивала, запоминала. Давилась тортом и коньяком. Марианна сказала в числе прочего, что крапивные мешки осели в итоге в дальней комнатке музея на втором этаже. Потом ждали какую-то комиссию с проверкой, тогдашний директор музея строго приказал вычистить все помещения, и мешок забрал домой мой отец.

– Он был тогда младший лаборант, – сказала Марианна. – Получили с твоей мамой недавно жильё, места у вас в квартире было много, вот я и предложила ему временно забрать их домой. Потом все просто забыли об этих дневниках. Но кто-то приходил их искать, спрашивал не так давно… Женщина приходила. Ещё молодая, можно сказать, твоих лет. Я-то старая уже стала, Ксана, теряюсь в памяти…

– А почему сейчас в музее нет ни одного упоминания о Матвееве? Ни портрета, ни биографии, как будто он был непричастен к его созданию?

Старушка махнула стебельной рукой – она уже устала, говорила со мной через силу, явно ждала, когда я уйду. Но на моё недоумение ответила:

– Я много раз поднимала об этом вопрос на собраниях, но знаешь, Ксана, у нас так быстро забывают тех, кто уходит…

Мы курили на балконе, кот скрылся среди горшков с геранью, изредка дёргал там ухом.

– Да и что ты меня об этом расспрашиваешь? – Марианна с раздражением потушила сигарету пальцами. – Есть люди поумнее моего. О Константине Константиновиче сколько всего написано – бери, знакомься. Узнавай другую точку зрения.

Увела меня в комнату, сдвинула всё с тем же негодованием камни с книжной полки и принялась вытаскивать одну книгу, другую, третью. Из них падали брошюры, отдельные листки, фотографии – я поднимала их, не понимая, почему Марианна сердится.

– Всё это мне потом вернёшь, – сказала она, чуть не выталкивая меня в прихожую. – А торт, кстати, был всё-таки несвежий – видать, этикетку переклеили.

Андрей после окончания месяц проболтался дома, ехать ему в Полтавку ужасно не хотелось. Выхода, однако, не было никакого. Обидно Андрею, что он плохо кончил, и завидно, так как большинство товарищей кончили на «хорошо» и «отлично», некоторые, кончившие на «хорошо», были допущены к защите только потому, что он прокорректировал и исправил их безграмотную работу. Особой благодарности Андрей, впрочем, не получил, один даже был чем-то недоволен. В начале мая Андрей уехал, денег ему на дорогу выдали гроши. Я сказала К.К., что надо было бы сыну дать на первые расходы. Он ответил: «На то трест есть». Андрюше пришлось купить себе чемодан, кое-какие вещи. Я ссудила его деньгами.