Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

Со многими художниками подружился я в Песках. Некоторые еще живы, а большинство уже умерло.

Ближе всех я сошелся с Куприным. Александр Васильевич был художник чуткий, и колорит у него был теплый, приятный. В молодости он увлекался Сезанном, а потом это увлечение прошло, и в его картинах не было крайних загибов. Любил он Крым, и только там мог он писать с увлечением. Наша подмосковная природа не находила в нем отклика, и здесь он писал только натюрморты. Мастерская у него была неуютная, темная от растущих под окном кустов сирени и берез и к тому же с желтым отсветом от бревенчатых стен и потолка.

Такая же темная бревенчатая мастерская была и у Лентулова. Лентулов в Песках работал мало, и я его видел большей частью лежащим в саду на самодельной скамейке. С Аристархом Васильевичем я был в самых лучших, добрососедских отношениях. Иногда мы заходили друг к другу, пили чай, беседовали.

У Куприна детей не было. Его единственный сын утонул, а у Лентулова была дочь Марьяна. Марьяна Аристарховна в Песках вышла замуж за кинорежиссера Якова Львовича Миримова. У них родился сын Сашенька, который сначала стал архитектором, а теперь переключился на кино.

Куприн, кроме живописи, любил столярничать. Он при мне сделал прекрасную шкатулку. Мне он смастерил улей. Ну а Лентулов к столярному ремеслу относился с великим презрением, и его опусы в этом деле были крайне примитивны. На его скамейку садиться надо было с осторожностью — она была сколочена из неочищенных суковатых палок, и лежать на ней мог только Аристарх Васильевич.

Лентулов был моим ближайшим соседом. Это был грузный человек с крупными чертами лица. Если бы он отпустил окладистую бороду, то был бы типичный протодьякон. Он сколачивал, как я только что говорил, из неочищенных березок примитивные скамейки-диванчики и в жаркую погоду возлежал на них в одних трусиках. Под голову он подкладывал обрубок дерева.

Лентулов — художник левого направления, член объединения «Бубновый валет». Здесь, в Песках, он работал редко, да и мастерская у него была, как я уже упоминал, очень темная, в дремучем лесу. Взять разрешение от лесничества и спилить две-три сосны он не хотел и уверял, что не любит солнца.

Когда я зимой жил один в своем домике, ко мне иногда заходил Куприн — в очках, с бородкой клинышком, с проседью, он имел вид дореволюционного профессора. С ним я подружился ближе, чем со всеми другими художниками.

Очень жаль, что так рано умер Евгений Евгеньевич Лансере. Это был милый, добрый, необыкновенно деликатный, интеллигентный человек.

Иногда я бываю у Юрия Ивановича Пименова. Это тоже очень приятный и талантливый художник.

Никогда не забуду то раннее утро, когда наш поезд остановился на станции Аксеново. Мы уже давно собрали вещи и смотрели в окна вагона, нетерпеливо ожидая свою станцию. И вот она. На платформе стоит Александр Осипович, пытливо смотрит на подходящий поезд. Семь человек! Семь человек гостей вывалилось из вагона с портпледами, чемоданами, саквояжами, баулами. Семь человек радостно обнимают, целуют милого, доброго Александра Осиповича.

Все мы едем гостить на все лето к Александру Осиповичу в Артемьевку, где он служит управляющим. Это громадное хозяйство имеет десять или двенадцать тысяч десятин глубокого чернозема и, кроме того, еще хутора. Там у Александра Осиповича домик в четыре или пять комнат с террасой, рядом с ним много построек для служащих и рабочих, скотные дворы, амбары, сараи, конюшни. Жена и дети Александра Осиповича уехали на лето в Крым, и он, бедняга, остался в одиночестве. Мы надеемся скрасить это его одиночество.

С нами приехали две его сестры и брат Анатолий — мой лучший друг и товарищ-художник; приехал Васенька Груздев, финн Тойво Кайля — будущий ученый-филолог; девушка-полька Зося и я. Мы все рассаживаемся на двух тройках. В большой тарантас запряжена тройка буланых. В этот экипаж садятся наши дамы и Александр Осипович, в другой садимся мы — мужчины. Тарантасы трогаются, и перед нами закружились степные просторы.

Заливается колокольчик, гремят бубенцы. Едем далеко, в дальний хутор. Подъезжаем к чувашской деревне. Мальчишки что есть духу мчатся запирать ворота. Деревни там большей частью в одну улицу, и с обоих ее концов стоят ворота. Ворота заперты. Тройка останавливается, и тогда вновь появляются мальчишки, они стрелой летят отпирать ворота и кричат: «Дяденька, дай камушек сахару!» Мы бросаем им пригоршни дешевых конфет в бумажках. Ребятишки стайкой кидаются к ним и потом мчатся впереди через всю деревню к другим воротам. Там они тоже получают конфетки. Посвистывают кучера-башкиры. Поблескивают подковы лошадей. Трах, трах, трах — отбивают пристяжные ровный темп галопа.

Широка степь, далека дорога… Над степью, плавно шевеля крыльями, летают седые луни, от дороги поспешно отбегают суслики.

— Смотрите, смотрите! — кричат с переднего тарантаса.

По степи спешит к своей норке увалень толстый байбак.

И опять село. И опять мчатся ребятишки, быстро перебирая босыми ножонками, и кубарем бросаются подбирать конфеты, толкаясь и споря друг с другом.

В чувашской деревне улица грязная, вся изрытая свиньями, ни одного деревца, ни одного цветочка перед окнами. Бабы у колодца в расшитых рубахах и в синих поневах. На ногах у них навернуты такие толстые онучи, что ноги кажутся бревнами. Чем толще — тем красивее.

Вот украинская деревушка. Белые хатки красиво, аккуратно покрыты соломой. Перед окнами цветничок огорожен плетнем, в нем мальвы и маки. А вот башкирская деревня. Улица зеленая, в густой траве. Здесь нет свиней и улица не изрыта. Тройка мчится, мелькают деревушки, то русские, то польские, то чувашские. То вдруг въезжаем в деревню немецких поселенцев — чистую, с хорошими домиками, обсаженными деревцами, с цветничками перед окнами.

Едем как по этнографическому музею. И везде перед нами мчатся мальчишки, босые, с белыми, выгоревшими на солнце волосами в домотканых рубашонках и с веселыми загорелыми рожицами.

Восемь пар волов тащат двухлемешный плуг. За плугом пахарь, а рядом с волами два погонщика. Тихо тащится плуг, не торопясь идут волы. Погонщики все время хлещут длинными кнутами — волы только изредка обмахиваются хвостами, но шагу не прибавляют, а там, на горизонте, такие же волы тащат такой же плуг, а над полем трепещет-заливается жаворонок и кругами плавает в лазури степной орел. Вон там, далеко-далеко, по всходам пшеницы идут две дрофы. Остановились, зорко смотрят на меня и неторопливо уходят. Ну и осторожная птица. Сколько раз мы с Анатолием пытались подойти к ним — нет, не подпустят!