Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

«Ну, что вы скажете? — кричали мы. — Могли бы вы увидеть такую красоту в вашей комнате? Ведь такой метеор можно увидеть не больше одного раза в жизни!»

Мы долго переговаривались через омет, пока наконец успокоились и уснули.

«Толя! Толя! — слышим сквозь сон отчаянный крик Екатерины Осиповны. — Толя! К нам подходят коровы!»

Можно подумать, что к ним подходят тигры. Прошлую ночь к нам тоже подходили коровы и долго, вдумчиво смотрели на нас. Мы же не кричали отчаянными голосами, а спокойно лежали и спали. Делать нечего — надо прогнать этих непрошеных гостей.

Прогнали коров и наконец уснули. Проснулись, когда вся степь сверкала росой и через наш омет летели из грачиной рощи дикие голуби. Они летели на гороховые поля. Стая за стаей. «Смотри, как низко летят! Эх, забыли ружья. Настреляли бы на завтрак».

«Вставать пора!» — кричим мы нашим дамам. Молчание… Вот что значит на свежем воздухе — спят как сурки. Обошли омет, осторожно заглянули на наших дам… Никаких признаков жизни не заметно… Наши гнездышки из соломы были пусты. «Не понимаю… — сказал Толя. — Куда они делись?!»

Каково же было наше удивление и даже огорчение, когда мы увидели за утренним чаем их усталые, измученные бессонной ночью лица.

«Мы всю ночь не спали… Солома полна мышами. Мы не понимаем, как вы можете спать, когда под головой шуршат в соломе мыши?..»

Мы этого не учли. Мы, признаться, не обратили никакого внимания, что где-то там шуршат мыши. Ну а женщины — даже очень храбрые женщины, которые не побоятся спасти ребенка от бешеной собаки или остановить понесшую лошадь, — женщины боятся, панически боятся мышей, летучих мышей, сороконожек, ночных бабочек.

Так кончилась эта дивная ночь в степи… Больше мы уже не расхваливали все прелести ночевки на свежем воздухе. Было ясно, что ни звездный купол неба, ни ласковый ветерок, ни ароматы степи, ни голосок совки-сплюшки не могут заворожить, завуалировать ужас перед мышами.

Ну что же… Пока была теплая сухая погода, мы с Анатолием спали в наших соломенных гнездышках, спали, не обращая внимания на мышей.

Вот вы скажите мне откровенно — приходилось ли вам воровать девушек? Нет? А может быть, воровали? Когда-нибудь? Нет, не приходилось? А вот мне довелось. Да не какую-нибудь завалящую, а красивую, молодую. Да еще откуда… Да еще как… Нет, уж лучше я все расскажу по порядку.

Началось с того, что мы, трое мужчин, остались в целом доме одни. Наши дамы уехали в Москву. Одни, без женского уюта, без женских рук. В доме стало так же холодно и пусто, как на маленьком железнодорожном полустанке где-нибудь далеко в степи. Даже вещи стали какими-то беспризорными, пыльными, чужими. Старуха стряпуха кормить нас стала без всякого энтузиазма — лишь бы отделаться. В доме беспорядок, сор, грязь, на столах грязная посуда, кровати не постелены. Пол не подметен. Без хозяйки — дом сирота. А тут еще на дворе дождик — сиди дома да смотри на эту мерзость запустения. Вот как-то Александр Осипович и говорит: «А ведь плохо без женщин-то? Неуютно… Вот что, друзья мои. Поезжайте вы в монастырь к игуменье Алевтине и передайте ей вот это письмо. Она будет ворчать, но все же отпустит Нику».

Нам запрягли тройку буланых, и мы покатили. Долго стучали в ворота, пока наконец в маленькое окошечко выглянул старушечий глаз. Вышла мать привратница, подозрительно нас оглядела: «Вы чьи же будете?» — «Мы из Артемьевки, мамаша». — «Откеда? Не слыхала что-то. Кому передать письмо-то?» — «Самой, передайте, самой игуменье Алевтине». Старуха повернулась и пошла… Заперла на ключ калитку и скрылась.

Долго ждали. Но вот слышим быстрые шаги, и в окошечке появляется смеющийся глаз Ники. «Это вы, как хорошо! Я сейчас прибегу, только соберу узелок». И она исчезла. Минут через пять снова появляется Никин глазок, но уже не смеющийся, а грустный.

«Не знаю, что делать. Калитка заперта, а мать привратница в церкви поклоны кладет. Ее тревожить нельзя. Вот что, подъезжайте вон к тому углу, за угол заверните и ждите меня, я через стену к вам перелезу и спрыгну».

Повернули тройку, подъезжаем к самой стене. Ника уже сидит на ней и ножки свесила. Улыбается. Мы с Анатолием встали на тарантасик, подхватили на лету Нику, и… я сел на козлы, Анатолий усадил с собой рядом Нику, и тройка запылила по дороге.

Чем не Декамерон? Или, скажем, два лихих мушкетера похищают прекрасную монастырку. И как похищают? Через монастырскую стену, на тройке лихих коней. Ника смеется, но, велика привычка, у нее все время проскакивают монашеские словечки: вместо «спасибо» она говорит: «Спаси вас Бог» — и вид у нее самый смиренный и елей на устах, а в глазах чертики прыгают. «Ника, не поминайте вы через слово — Бог, Бог. Вот возьмут вас живьем на Небо, а мы?.. Опять беспризорными останемся… Вы себя все Христовой невестой считаете, а вот мы вас за Людвига выдадим, и без вас Христовых невест хоть пруд пруди. Не может же Христос всех вас в жены взять, да и неудобно такой гарем на Небе устраивать. Скажите, пожалуйста, Ника, как это вас мать Алевтина отпустила? Вам ведь теперь во всенощном бдении стоять бы надо, а вы на тройке по степи мчитесь, да еще в компании с еретиками, которым место в геене огненной».

Ника смотрит на нас удивленно. «Да ведь Александр Осипович пишет — я сама читала письмо матушке Алевтине, — он пишет, что у него сестра заболела и за ней некому ухаживать. Матушка плохо по писаному разбирает — вот я ей письма-то и читаю. В конце письма Александр Осипович ей горошку пообещал. Он пишет, что в этом году уж очень хорош горох уродился, вот матушка и отпустила меня».

Анатолий смеется: «Ах, Ника, Ника! Выходит, мать Алевтина вас на мешок гороха променяла. Мы вас дороже ценим, много дороже».

Ника в Артемьевке. Прошел день, два, и наше звериное логово узнать нельзя — чистота, порядок, в вазочках цветы, окна протерты, полы вымыты. Даже стряпуха переменилась — щи стали вкусней и на второе не только каша. На Нику мы не налюбуемся. Никой мы не нахвалимся.

Кто там мчится по дороге?

Смотрим, подкатывает к крыльцу великолепный рысак, а на дрожечках молодой человек. Светлый костюмчик, на голове клетчатая кепочка, на ногах желтые кожаные гетры. Молодой человек ловко соскакивает с дрожек, привязывает к забору своего рысака и идет на крыльцо. «А… пан Людвиг? — восклицает Александр Осипович. — Милости просим».

Пан Людвиг — управляющий соседнего имения. Нам ясно, что он прикатил в надежде повидать Нику, но он делает вид, что слышал, будто в Артемьевке продаются лошади. Его речь с польским акцентом необычайно вежлива и до приторности сладка. Узнав, что никаких продажных лошадей нет, он долго извиняется и все поглядывает на дверь в соседнюю комнату. Дверь под его взглядом отворяется, и в комнату входит Ника.