Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

Вокруг всей этой благодати собрались в кружок высокопочтенные дамы и высокопочтенные мужчины. Тут и сам новорожденный, директор Пунга с женой, и доктор, и докторша. Тут и земский начальник с супругой по прозвищу Цыпочки, и красноносый становой пристав, и молодой поп с еще более молоденькой попадьей, и главный бухгалтер, и еще какие-то люди, мне незнакомые. Молоденькая попадья Зиночка, к великому своему огорчению, тоже попала в число почтенных и с завистью поглядывает на наш не столь почтенный кружок.

Мы сами натаскали хворосту и сами разожгли свой собственный костер. Липочка очень ловко и быстро перетащила в наш кружок двух жареных кур, пирог с мясом и яйцами, ветчину, торт и уж не помню, что еще, и две бутылки красного вина. Хлопнули пробки шампанского. Выпили за процветание новорожденного. Начались тосты. В нашем кружке свои тосты. Все три наши девушки — медички, и мы пьем за медицину, за мучнистую росу, за любовь, за дружбу. Но вот вино все выпито, пироги и куры съедены. «Идемте гулять вверх по речке, к Шихану!» Зиночка умоляюще смотрит на нас. В высокопочтенном кружке заметно развязались языки. Пьют на брудершафт. Пунга, как старый бурш, запевает немецкие студенческие песни, растирает стаканом какую-то саламандру. На шум и запах всяких явств прибежали две башкирские собаки и умильно поглядывают на нас. Куриные кости и огрызки пирогов были наградой их смелости.

Становой обнимает доктора и заплетающимся языком бормочет: «Митя, дай я тебя поцелую… Митя, ты умный… Скажи, как, по-вашему, по-ученому, вредно пить водку? А? Вредно? Моя-то мне не велит. Говорит, вредно. Митя, выпьем за ее здоровье…» Попик тоже хватил изрядно и явно плохо узнает лица. Кое-кто пытается петь: «Из-за острова…», но это плохо удается.

Настало самое время умыкнуть попадью Зиночку, и мы ее умыкаем в нашу компанию. Зиночка в восторге, смеется и даже кокетничает с Феденькой. Идем вверх по Зигазинке к Шихану. Вот он! Это громадный камень с пятиэтажный дом, грустно, одиноко стоящий над бурной Зигазинкой. Сосны и ели окружают его, шепчут ему что-то, должно быть, утешают его. Взойдем на его вершину! Кто самый смелый? Самой смелой оказалась Липочка. Она сняла туфли и решительно полезла на Шихан. За ней полезли и другие.

С трудом, но все же все влезли, радостно прокричали победу и из камней воздвигли на вершине Шихана пирамиду. Но оказалось, что победу кричали рано и влезть на Шихан куда легче, чем слезть. Пришлось связывать пояса, шарфы, чулки. С великим страхом и трудом, но все же слезли. Кое-кто ободрал коленки, кое-кто порвал чулки, но все же прокричали опять победу. Две знакомые башкирские собаки издали наблюдали нас, но, видя наши нелепые поступки, поспешили удрать домой. Нам тоже пора возвращаться на поляну. Солнце собралось на покой, почему-то сконфузилось, покраснело и спряталось за горой Ямантау.

Когда мы пришли на поляну, сумерки окутывали мирную картину общего сна. Костер погас. Почтенные мужчины покоились в самых разнообразных позах, почтенные дамы тоже.

Совка-сплюшка не переставая кричала: «Сплю, сплю, сплю…» — стараясь уверить всех, что она тоже спит. В кустах, под деревьями, зажглись светлячки. Над поляной ломаным полетом летал козодой, иногда он громко вскрикивал, иногда слышно было, как он щелкал клювом, ловя ночную бабочку. Теплый тихий вечер заворожил всех. Мы уселись кругом костра, молчим и смотрим, как в языках пламени пляшут духи огня саламандры. Пора, пора! Кучера запрягают лошадей, прислуга спешно укладывает посуду.

Оказывается, бричку с сонными Цыпочками шутники закатили в реку. Теперь со смехом и шутками выкатывают на берег.

Все садятся в свои экипажи. Мы тоже садимся на свои дроги и по каменистой неровной дороге начинаем спускаться с Уральских гор. До свиданья, лесные великаны, до свиданья, большая поляна.

Мы выехали из леса. Дорога стала ровной, и наши дроги понеслись полным ходом. Солнышко давно уже закатилось, и уже погасли огнистые края облаков. Повеяло вечерней прохладой, с полей нам навстречу подул легкий ветерок. Запахло цветущей пшеницей. Слева из-за гор выглянула луна, и от нас и от лошадей через дорогу побежали тени. Теплый вечер, быстрая езда, широкий простор и высокое светлое небо очаровали нас. Мы притихли, молчим. Таррах, таррах, таррах — отбивает темп пристяжная. Ритмично сверкают подковы, ритмично пляшет шлейка на крупе. «Ай, ля и ля-ля-а», — тихонько поет заунывную песню наш кучер-башкирин.

«А ведь может быть… — задумчиво говорю я, — может быть, мы сейчас переживаем лучшие часы нашей жизни… и это уже никогда не вернется, никогда не повторится, никогда!»

Я ехал в плетеном тарантасике в Оренбург. Две саврасые лошадки бодро бежали по черной пружинистой дороге. На козлах сидел Сахиб Ахмеддинов. Он причмокивал губами и помахивал кнутиком. Я вспоминал прочтенный вчера «Сад Эпикура» и мысли Анатоля Франса о судьбе женщины, превратившейся из жалкой рабы в чудо, в божество, которому поклоняются мужчины, из-за которого убивают друг друга, совершают преступления, лишают себя жизни.

Святой Антоний и святой Иероним, чтобы избавиться от постоянных призраков, в которых им являлись женщины, призраков, еще более прекрасных, чем сами женщины, умерщвляли свою плоть. Они так усердно убивали ее, что от нее осталась только прожженная насквозь солнцем кожа да кости. Но убитая плоть не сдавалась, и видения не прекращались. «Сгинь, пропади, чудовище!» — вопил святой Иероним. Да, я забыл вам сказать, что со мной в плетеном тарантасике сидела тоненькая фигурка с круглой головкой и большими карими глазами. Это была Лика. Она тоже ехала в Оренбург. Два дня тому назад я познакомился с ней у своего друга, и мы решили ехать вместе. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, а на ямах и кочках крепко толкались боками.

Святой Иероним не выходил из моей головы. Странно, думал я, с умерщвленной плотью, с постоянно пустым желудком, этот засохший скелет, вместо того чтобы грезить о сухой корочке хлеба, заливном поросенке, отбивных котлетах или индейке со сливами, — этот жалкий скелет видит женщин. Женщины соблазняют его, они не дают ему минуты покоя. Это почище самого Дон Жуана. Тот влюблялся не на голодный желудок, не с умерщвленной плотью.

На очередном ухабе сидящая рядом со мной фигурка крепко стукнулась о мой бок. Я обнял это чудовище за талию и прижал к себе. Чудовище повернуло ко мне головку и, скосив глаза, посмотрело на меня карим глазом. Оно улыбнулось. Это уже был соблазн, но я не завопил подобно Иерониму: «Сгинь, пропади, нечистая сила!» Совсем наоборот — я покрепче прижал к себе этот смертный грех, эту нечистую силу.