Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

Среди лета под вечер приехал на дрожках цыган. К оглобле упряжной лошади привязан серый в яблоках конек, сытый, холеный. Цыган зубы скалит, смеется:

— Купи коня.

Видит, что мне конек понравился. Быстро распрягает лошадь — запрягает конька.

— Садись на дрожки, поедем. Посмотри, как идет.

Сажусь. Конек немного замялся, но пошел хорошо, крупной рысью. Едем по лесной дороге. Вдруг конек затоптался на месте. Цыган сейчас же:

— Тпр, тпр. — Соскочил, обежал вокруг него, поправил хомут, подтянул чересседельник, сделал вид, что вожжа захлестнулась, и конек пошел, и уже без остановки до дома. Цыган говорит: — Видишь, как идет. Не конь, а золото. Давай полторы радужных! Благодарить будешь. Деньги мне надо, а то я бы на ярмарке его за три загнал.

Я говорю:

— Оставь лошадь на ночь. Я завтра утром его попробую и, если хорош будет, полсотни дам.

Долго торговались. Сторговались за восемьдесят. Цыган оставлять не хочет. А я сейчас денег не даю.

— Приезжай завтра.

Наконец согласился.

Утром запрягаю конька в тарантасик. Сажусь. Беру вожжи. Конек ни с места. Обошел кругом, погладил. Опять стоит. Положил морду на оглоблю, косит глазом, стоит. Надвигаем с работником на него тарантасик — стоит, хоть ты что хочешь делай. А жалко конька — красивый, складный. Припрягаем другую лошадь — стоит. Тянем за повод — нет, уперся, и ни с места. Распрягли. Вася Бобырев говорит:

— Стой, братцы, я попробую верхом — может, пойдет! — Ухватился за холку, прыгнул раз, прыгнул два и, наконец, перевалился животом через спину.

Конек поддал задом, и Вася каким-то чудом очутился у него на шее. Обхватив руками и ногами шею, Вася пытался удержаться, но конек неожиданно пустился галопом, и Вася съехал под шею. Висит Вася под шеей, а конек вдруг остановился, нагнул голову, и лихой ездок плюхнулся в грязь. Вася ругается:

— Вот чертова скотина!

Пришлось вернуть цыгану серого конька, а жаль.

В Форосе у Григория Константиновича Ушкова я купил вороного жеребенка трех лет. Породистый жеребенок — от Летуна и Машистой — красавец, игривый и озорник, но не злой и очень резвый. Дает ему конюх овес, а он норовит с него шапку снять. Станешь его чистить щеткой, а он хватает за руку и зубами легонько покусывает или задней ногой тихонько тронет. Вел я его как-то на длинном поводу, а он разыгрался и задом бросил высоко. Тут я был в буквальном смысле на волосок от смерти — его копыто пролетело так близко от моей головы, что слегка зацепило по волосам. Это была наука. Никогда с тех пор я не водил лошадей на длинном поводе. Не со зла, а убить может.

На конном заводе «Восход» я много нарисовал портретов чистокровных лошадей — и маток, и жеребцов, и молоди.

Мне всячески содействовал тренер Мурзин. Лошадей для меня выводили, держали или привязывали, а чаще я рисовал их в левадах, в стойлах или прямо в степи. Пробовал я там ездить на чистокровных, но на английском седле я не мастер и боюсь лошадь испортить. Попадет в сусличью нору ногой — сломает ногу, тут горя хватишь. Лошадь-то тысячи стоит.

Поехал я с Мурзиным посмотреть табуны в степи ночью. Подо мною холостая кобылка Мюзет, золотисто-гнедая, белоногая. Красавица. Седло с ладошку величиной, скользкое, только на стременах держишься.

Подъезжаем к табунам, а там переполох — не углядели табунщики, и молодые жеребчики-двухлетки подбежали к табуну двухлеток-кобылок. Лошади визжат, носятся. А уж темно стало. Табунщики скачут, кричат. Никак разогнать не могут.

— Гони всех домой! — кричит Мурзин.

Табуны помчались домой. Мы за ними. Моя лошадка просится вперед, а я боюсь ее пустить вскачь. Помню про сусличьи норы и всеми силами стараюсь ее сдержать. Но не удержать горячую лошадь, когда впереди скачут и табунщики и табуны. Помчалась моя Мюзет карьером, а я уж не знаю, каким чудом я не слетел с нее. Мурзин смеется:

— Да вы не держите ее. Тут сусличьих нор нет.

Была у меня кобылка Машка. Кругленькая, плотная, рыжей масти. Запрягут ее в тарантасик — бежит, головкой помахивает, вожжи просит… И вдруг на ровном месте — стоп. И Боже упаси вожжой хлопнуть или кнутом стегнуть. Тогда конец. Положит морду на оглоблю и будет стоять до самой смерти. Чтобы этого не случилось, надо обойти кругом, поправить дугу, погладить по шейке, потрепать по крупу, взять вожжи и сесть в тарантасик. Опять пошла как ни в чем не бывало.

Вез раз Андрияшка сено из леса. Кобылка и встала. «Но, но!» — ни с места. Сломил прут — и давай ее охаживать. Ехать надо. Туча заходит, а она стоит. Стояла, стояла и легла. Обозлился Андрияшка, лупит прутом. Кобылка лежит, храпит. А тут рядом большая муравьиная куча была. Андрияшка и давай граблями ее подгребать кобылке под хвост. Лежала, лежала да как вскочит. Дуга пополам, а она из оглобель выпрыгнула, стоит трясется. Хорошо, что это недалеко от дома было. Сбегал Андрияшка за другой дугой, запряг и привез сено. И что же? С тех пор перестала кобылка останавливаться — бежит и только головкой помахивает. Золотая лошадка стала.

Лошади — в большинстве покорные, не злобные, трудолюбивые существа, но бывают и у них разные характеры. Знал я одного конька, он в тройке в корню ходил. Бежит тройка по степной дороге, и вдруг коренник начинает поворачивать влево. Повернет, сделает круг по степи и опять бежит по дороге, и никакими уговорами его от этого не отучишь.

А то была кобылка. Наденут на нее хомут, и она начинает пятиться. Пятится, пятится и допятилась до того, что продали ее цыганам. Как цыгане ее с рук сбыли — это их тайна.

Зацвела черемуха, пошел по лесу горьковатый аромат — стереги лошадей! Как пахнёт лошадям в ноздри черемуший дух — их и потянет куда-то в далекие незнакомые страны. И пойдут по росистой траве куда глаза глядят. Идут и идут. За много верст уйдут, пока не примкнут к чужому табуну.

Ушли у меня Гнедой и Каурый. Ходил я по лесу, искал их и нашел двойной след по росе. Долго шел. Пока роса была — след четкий, а как солнышко росу выпило — следа нет. Взлетит рябчик — фрр! — а мне кажется, лошадь фыркает. Потерял след, сам заблудился. Только к вечеру домой пришел. А лошадей через две недели нашли за двадцать верст, за Дубной.

Был у Ушкова в конюшне жеребчик злой-презлой. К нему в денник конюха войти боялись — сено ему через перегородку бросали. Он и зазнался. Станут к нему в денник дверь отворять, а он зубы оскалит и бросается, норовит укусить. Жеребчик — чистопородный орловский рысак, собой красавец, серый в яблоках. Его на бега готовили, а он зверем стал. Конюха отказываются — нам, говорят, жизнь тоже дорога. Его Ушков и продал в цирк. Пришел из цирка наездник. Влез на перегородку, да и прыгнул ему на спину. Заметался, запрыгал жеребчик, а сбросить не может. Надел ему наездник узду, охлестнул несколько раз хлыстом по шее и кричит: