Олег Лукьянченко - Провинциздат

Зато Форсонов, достигший неизмеримо больших высот – в поэзии (не просто лауреат, но герой соцтруда; не девяти-, а двенадцатитомное собрание творений, в том числе роман в стихах, конгениальный, по отзыву Главного Подонского Классика, «Евгению Онегину»; неофициальный титул величайшего поэта эпохи, присвоенный закадычному другу тем же ГПК); драматургии (свод пьес, сравнимый по объему с лопедевеговским, включающий знаменитую трилогию о кухарке, рулящей государством); общественном служении (редактор иллюстрированного журнала «Подсвечник», почетный председатель общества вечной дружбы с народами Евразафрики и Океании); семейной жизни (6 жён, последняя – крупнейшая в столице держательница бриллиантов), – этот по всем параметрам наивыдающийся представитель подонского племени не только сберёг в неприкосновенности кровную связь с малой родиной, где он когда-то начинал свой звёздный путь разнорабочим на строительстве Тракторного, комсомольским вожаком, другом и помощником чекистов, членом литобъединения ударников, но и оставался отцом родным для тех, кто, вослед ему, торил дорогу от станка к поэзии. Любой начинающий, коли его пролетарское происхождение не вызывало сомнений, а наипаче ежели он хоть смену отстоял на самом Тракторном (этом, по меткому выражению мэтра, «кладезе романтики»), мог рассчитывать на дружеское письмо, предисловие к первому сборнику, рекомендацию в письменский союз.

Да и вообще Форсонов держал, что называется, руку на пульсе культурной жизни Провинцеграда, ни в столице, ни на отдыхе, ни в закордонных вояжах не забывая о родном городе: позывные местного радио пиликали давней его песенкой о дубовой лавочке (поэтическая вольность, позволительная лишь мастеру: в Провинцеграде дубов не водилось – в прямом, разумеется, а не метафорическом значении этого слова); стоило здешнему драмтеатру позволить себе маленькую передышку в интерпретации кухаркиной трилогии и заменить её каким-нибудь идейно чуждым Теннесси Уильямсом, как следовал неназойливый звонок из Уагадугу в апком, и в тот же вечер отложенная постановка возобновлялась; даже захудалый подонский журнальчик не обделялся вниманием и регулярно снабжался подборками свежих стишат поэта с добродушно-снисходительным указанием редактору «справить ошибки и рифму, для чего ты тут и посажен». Ну, уж и никак не реже чем раз в год Форсонов осчастливливал подонцев личным посещением, как правило, чрезвычайно эффектным.

Если Свифт одарил своего героя прозвищем «человек-гора», то Форсонова точно характеризовало определение «человек-брюхо». Оно занимало весь фасад его двухметровой (по вертикальному срезу) фигуры: воздымаясь из собственно брюшной полости, продолжалось в области грудной клетки, нерасчленимо перетекало в шейную, а затем, слегка (совсем слегка) опадая, трансформировалось в голову с едва различимыми отверстиями рта, ноздрей и почти не приметных глаз, смахивающих на смотровые щели танка. Непонятно было, как такая глыба, такой матёрый человечище, могла нести сама себя, зато не требовало особых объяснений присутствие рядом с женой молодого амбала с двумя необъятными чемоданами – злые языки уверяли, что его функции не ограничивались поноской. Это феноменальное трио, угнездившись в гостинице, приступало к опустошению буфетов, куда срочно сбегались любопытные, чтобы не прозевать увлекательное зрелище. Весь интерес зрителей заключался не в тонкостях меню (заурядный интуристовский ширпотреб), а в масштабах поедаемого. Супруга брала, допустим, яйцо. Телохранитель-носильщик – два яйца. А человек-брюхо – девять. То же происходило с хлебом, колбасой твёрдой и мягкой, ветчиной, сосисками и т. п.: пропорция выдерживалась неизменная. Перебрав весь ассортимент, группа перемещалась в другой буфет, где всё повторялось сызнова…

С позиций высокой иерархии все остальные бойцы подонского эскадрона представляли собой просто мелкую сошку, хотя и она, естественно, с учётом большого количества членов, подразделялась на группы, группки, отдельные особи и поддавалась некоторой классификации, может быть, и недостаточно строгой с научной точки зрения. Так, если распределить эскадронцев по жанровой принадлежности, около 50 % состава выпадало на долю поэтов. Из них наиболее продвинулся: до поста заместителя Бледенки – Григорий Мокрогузенко, а так как Пётр Власович частенько лечился дачным климатом (его дача находилась ниже калиткинского поместья и, следовательно, ближе к городу), все текущие дела лежали на заме, фактически занимавшем председательский кабинет, не рискуя, впрочем, публично претендовать и на кресло. Процентов 25 составляли прозаики, среди них пара детективщиков. С драматургами было скудновато: «чистых» – всего один, которого мало кто знал в лицо, житель периферийного городка, сочинивший некогда детскую пьеску для кукольного театра, хотя, говорят, её когда-то даже передавали по Всесоюзному радио; другие по совместительству, как, например, Роальд Карченко, представлявшийся: «Поэт-песенник и автор либретт для оперетт»; нынешний редактор «Подона» Суицидов, старинный приятель ГПК, долгие годы возглавлявший краевую газету «Киянка» и на досуге сотворивший драму из колхозной жизни, не сходящую с подмостков здешних театров. Суицидов, кстати, вообще отличался ренессансной многогранностью; он, пожалуй, по тиражируемости в местном издательстве уступал лишь Бледенке и ежегодно выпуливал в свет то новеллки о пионерском детстве, то очерки на сельскохозяйственные темы, то патриотические стишата, – но официально в списках эскадрона числился драматургом. Было также два или три детских писателя; был самородок-литературовед Крийва, в прошлом редактор краевой молодёжной газеты «Большевистская дробь», сделавший головокружительную научную карьеру томом библиографических сведений о мировых публикациях ГПК, за что удостоился без защиты степени доктора филологических наук, членства в союзе писателей и был введён в личные покои классика, где, помимо обязанностей типа Эккермановых у Гёте, получил, видимо, персональное благословение на титанический труд по разоблачению клеветников. Были, наконец, в эскадроне люди, вообще непонятно каким боком к писательству притёршиеся, – вроде Скрипника, старичка, в незапамятные времена принятого в эскадрон по ходатайству великого пролетарского писателя-основоположника, который ответил некогда на письмо рабкора, тиснувшего несколько газетных очерков о светлых трудовых радостях колхозного бытия. Впоследствии рабкор накатал ещё ворох писем Учителю, каковые, вкупе с тем, первым и единственным, ответным, после отхода Величайшего в лучшие миры, издал отдельной брошюрой, с чем и вошёл навсегда в историю эскадрона… Была ещё пара-другая сатириков-миниатюристов, фольклорист-собиратель, земляк ГПК, и незаполненной графой жанров оставалась лишь критическая – критиков в эскадроне, увы, не водилось, что и служило всегдашним поводом для стенаний бойцов на сходках: дескать, как же так, крупнейшая организация, а воспеть её некому, – и они, за неимением критиков, воспевали сами себя…