Олег Лукьянченко - Провинциздат

В целом же обстановка в Провинциздате отдавала чопорностью и зажатостью: ни улыбок, ни открытых разговоров – какое-то пугливое перешушукивание, иронические реплики вполголоса с непонятным Андрею подтекстом, намекающие на скрытую враждебность между отдельными сотрудниками, причем по адресу Лошаковой со стороны большинства чуть ли не подобострастие.

И хотя пока Андрей находился вне сферы внутренних взаимосвязей коллектива, мало-помалу эта инфраструктура косвенно начала задевать и его. Уже с первых дней каждая из редакционных дам старалась настроить его против другой. Иногда он заставал их в разгаре бурного спора, который с его появлением стихал, но неостывшие эмоции читались в выражении лиц: обе красные, с блестящими глазами; Лошакова – с всклоченным начесом, Трифотина – сопящая, как бегемот. Тишайший Туляковшин, образец деликатности, однажды в присутствии Андрея вдруг разразился перед Лошаковой каким-то обиженно-взвинченным монологом, суть которого сводилась к тому, что да, организаторские способности не самая сильная его сторона, он это знает, поэтому и не надо поручать ему ничего в этом роде, а использовать те его профессиональные качества, в которых он силен. Однако его вспышка произвела на Андрея впечатление «бунта на коленях», потому что, выпустив пар, он обреченно занялся именно тем, от чего пытался отказаться… Трифотина явно пыталась привить Андрею неприязнь к Монаховой. Неожиданно возник у него мини-конфликт со старшим корректором Сырневой – женщиной истеричной, дерганой, крикливой. И повод-то был забавный: в одной из корректур он исправил ошибку в отчестве вождя мирового пролетариата – почему-то оно в творительном падеже писалось через «е»: Ильичем, хотя по общему правилу полагалось «о». Сырнева пылко убеждала Андрея, что это особое слово, не подчиняющееся общему правилу. И в самом деле – он не обращал раньше внимания – во всех книжках и брошюрах, которые она высыпала ему на стол в доказательство своей правоты, стояло «е» вместо положенного «о». Но ни в одном из справочников о таком исключении из правил не говорилось. Поразмыслив, Андрей предположил, что, видимо, при жизни вождя были одни орфографические нормы, потом они изменились, но покуситься на великое имя никто без высочайших указаний не посмел – так и повелось с тех пор по инерции. Но раз нет официальных данных об исключении, значит, нет и оснований нарушать правило. Так Андрей и сказал Сырневой, и она подчинилась, но с видом оскорбленным и обиженным. Андрей с изумлением догадался, что нажил себе неприятеля… Более или менее раскованно он чувство-вал себя только в «курительном салоне» художников, где стал регулярно бывать после разгрузочной вылазки с Месропом на ипподром, – там можно было часами точить лясы на любые темы, а обеденный перерыв скоротать за шахматами. А вскоре Андрей стал участником и первого неформального мероприятия.

7

Это был юбилей Шрайбера, заведующего редакцией производственной и сельскохозяйственной литературы.

В директорском кабинете накрыли столы, юбиляра облобызал сам шеф, он же произнес первый тост, а дальше понеслась лихая пьянка. Что мужчины, что женщины опрокидывали стаканы с «беленькой» вполне профессионально, и видно было, что такие застолья здесь не в новинку.

Андрей попал за стол по соседству с Неониллой Александровной; после ипподрома его одолел свирепый насморк, и он вынужден был поминутно прятать нос в платок, что у его соседки вызывало брезгливое подергивание; напротив Андрея поместился Цибуля, каменное обычно лицо его после двух тостов размякло и оживилось, глаза заблестели и язык задвигался. Андрей, воспользовавшись благоприятным моментом, спросил, как он относится к рукописи друга-поэта, на которую недавно, неожиданно для себя, случайно наткнулся в редакционных завалах, на что главный редактор, загадочно закатив глаза, произнес:

– Хм, мое отношение… Я вам могу сказать, какое мое отношение, но оно к делу не относится.

Андрей не понял, и тогда Цибуля, доверительно склонившись над столом, пояснил:

– Мое отношение, что это талантливые стихи, но издавать мы их не будем, – и от дальнейших объяснений отказался.

Потом Лошакова на пару с Монаховой басовым дуэтом затянули:

Ой, мороз-мороз, не морозь меня… –

и остальная публика вразнобой подхватила. Дирижировавшая хором Лошакова и Андрея дружелюбно-приглашающим жестом пыталась подключить к своей капелле, но он не решился присоединиться. Тема песни, конечно, была актуальной: отопление до сих пор не запустили, и зябковато ему было, хоть и сидел он в своей польской верхней курточке, купленной еще в Кривулинске, – голубой на белой подкладке и с таким же капюшоном, – но уж больно донимал его насморк – тут не до пения…

8

Мурый довольно скоро принес одобрительную рецензию, и Андрей утвердился в своем благоприятном о нем мнении. Правда, два рассказа из пяти он забраковал, но остальные оценил высоко – отпустил даже неожиданного свойства комплимент: Андрей Амарин умеет интересно писать о хороших людях. Были и кой-какие замечания, но итоговый вывод однозначно рекомендовал книжку издать. Лошакова, прочтя рецензию, неопределенно хмыкнула и опять затулила алую папку с рукописью в переполненный свой шкаф.

Трифотина в ту пору пыхтела над объемистой корректурой биобиблиографического справочника «Писатели Подона», и ее стол осаждали герои этой книги, дотошно контролируя каждую строку. Каждый чем-либо оставался недоволен: у одного неверно указана дата вступления в пионеры, у другого не упомянута хвалебная рецензия в районной газете, у третьего – вообще безобразие! – отчество искажено… Редакция превратилась в проходной двор, Трифотина изнемогала и злилась, и когда однажды Мокрогузенко, пролистав пухлейшую верстку, посочувствовал редактрисе:

– Да, Неонилла Александровна, у вас целая куча на столе… – та в сердцах высказалась:

– Вот именно! Писатели Подона – это большая-большая куча… – и сделала многозначительную паузу.

В числе посетителей Трифотиной возник Мартын Бекасов.

Бекасов был enfant terrible подонского эскадрона. Незаурядно талантливый прозаик из среднего поколения, один из редких подонцев, более или менее регулярно издававшийся в столице, он славился своими пьяными загулами и амурными похождениями. Усатый красавец с необузданным темпераментом, с повадками удалого жеребца, рвущего любые поводья, ежели душа воли требовала, он в юности схлопотал срок за грабеж (впоследствии, правда, утверждал, что его незаконно репрессировали), затем был изгнан за хулиганство из пединститута, успев к тому времени опубликовать в столичных журналах несколько стихотворных подборок, вызвавших пылкое одобрение Самокрутова и Калиткина (он, по случайному стечению обстоятельств, и жил-то на хуторе как раз между поместьями одного и другого). Помотавшись с выступлениями по стране, издал стихотворный сборник в столице, после чего был на ура принят в Провинцеграде (с подачи тех же старших товарищей) и стал чуть ли не самым молодым бойцом эскадрона.