Олег Лукьянченко - Провинциздат

За третьей дверью помещалась заведующая массово-политической редакцией Зоя Ивановна Монахова; каморочка ее была еще меньше предыдущей, и Андрей про себя назвал ее монаховской кельей. Очное знакомство с Наташиной мамой (первой дамой королевства, по определению Трифотиной) произошло в день начала Андреевой работы. Не успел пройти и час рабочего времени, как она заглянула в редакцию и сухим требовательным тоном поинтересовалась: думает ли он становиться на партийный учет. И Лошакова его поторопила:

– Идите-идите, Зоя Ивановна долго ждать не любит.

В «келье» Монахова усадила его против себя за стол. С трех сторон нависали над Андреем стопы, кипы, груды рукописей, грозя обрушиться, а Монахова, щуря и без того узкие прорези глаз, настойчиво и дотошно выспрашивала у него подробности послужного списка, а в заключение разговора-полудопроса как бы ободряюще улыбнулась и заметила, что от дочери слышала слова, достойно аттестующие его, Андрея, и она, то есть Монахова, надеется, что он оправдает доверие, оказанное ему администрацией, парторганизацией и лично ею, Зоей Ивановной, этой самой организации бессменным секретарем вот уже два десятилетия.

Следующая за монаховской дверь отгораживала редакторов производственной и сельскохозяйственной литературы – там работали трое некурящих мужчин почтенного возраста и солидного вида: заведующий Леонид Аркадьевич Шрайбер – плотный крепыш с мохнатыми черными усами; Тихон Тихонович Неустоев – обрюзглоотечный, грузный, косолапый; и Анатолий Степанович Мигайлов, тускло-неприметный и тихий – о его существовании Андрей узнал лишь тогда, когда тот сам пришел знакомиться, при этом так умильно заглядывал в глаза, таким медовым голосом причитал, что сразу насторожил Андрея. Причина столь явного подхалимажа обнаружилась вскоре: подпятидесятилетний Мигайлов, оказывается, был еще и молодым поэтом, лет пять назад выпустившим первую книжицу в кассете, а сейчас подбирающимся ко второй, и, видимо, добиться расположения нового редактора считал не лишним.

За производственной редакцией ответвлялся узкий ход мимо пожарного ящика к художественным редакторам. Назвать их комнатенку прокуренной значило ничего о ней не сказать. Входя туда, каждый свежий человек словно попадал в газовую камеру. Там безостановочно дымили не только хозяева, не только все курящие сотрудники (со временем и Андрей попал в их число), но и постоянные посетители – местные художники-иллюстраторы.

Вся левая «переборка» коридора до входа в приемную представляла собой наружную стену директорского кабинета. Вероятно, чтобы она не выглядела голой, ее прикрывала наглядная агитация: стенгазета «ТВОРЧЕСТВО» с шапкой «Достойно встретим все юбилеи!»; портреты передовиков соцсоревнования (торжественно надутые физиономии Цветикова и Монаховой); стенд «Книги Провинциздата в 1984 году»; застекленная полка с лучшими образцами свежей продукции:

С. КРИЙВА

РЯДОМ С ГЕНИЕМ

АПКОМ

в руководстве

первичкой

Под общей редакцией

первого секретаря

И. А. ЗОЛОТЮЩЕНКО

БЫЛИ И МЫ РЫСАКАМИ

Мемуары первокопытников

Внутренняя перегородка приемной отделяла памятную Андрею «авторскую»; направо, насупротив директорского кабинета, размещался производственный отдел, где трудились техреды и корректоры.

А в самом конце коридора находилась каморка, которую Андрей эвфемистически назвал санузлом. Она состояла из внешней части – с водопроводом и раковиной, и внутренней – с единственным унитазом, и «все удобства» этим набором исчерпывались, что иногда создавало проблемы: Андрей не раз замечал, как некоторые тщетно пытающиеся проникнуть туда сотрудники обменивались насмешливо-досадливыми замечаниями в адрес Неустоева, который проводил в санузле, если верить их словам, чуть ли не половину рабочего времени...

К вечеру Андрей покончил с «Ломбардом» и листки со своими рабочими пометками положил сверху в папку с рукописью, намереваясь наутро привести их в систему. Однако на следующий день начальство распорядилось отправить Туляковшина, Андрея и худреда Месропа на ипподром.

Зачем? Требовалось срочно разгрузить прибывший вагон бумаги, а под склады издательство арендовало заброшенные конюшни. Было холодно и промозгло. Вход в конюшню украшала капитальная необъездная лужа. В нее ляпнули потертый скат от «Маза», которому предназначалось амортизировать удар. Четырехсоткилограммовый рулон сбрасывали с грузовика, он падал на покрышку, скатывался в лужу – не на самой середине, а на полпути от нее к берегу – дальше его катили в конюшню руками. Из соседних, использующихся по прямому назначению, выводили лошадей, и они, недоуменно кося глазом на пыхтящих в луже людей, презрительно фыркали и встряхивали гривами. Рукавиц не выдали, от ледяной воды ломило пальцы, студеными порывами ветра било в висок, и Андрей чувствовал, что простуда неизбежна…

А в издательстве, куда вернулись после обеда, его ждал сюрприз: папки с «Ломбардом-1» и редакторскими пометками на столе не оказалось.

4

Дело было вот в чем. Пока Андрей отсутствовал, приходил Казорезов. Лошакова, полагая, по ее словам, что предварительная редакторская работа над рукописью завершена, отдала ее автору, чтобы тот, опираясь на Андреевы замечания, доработал свой труд перед отправкой на контрольное рецензирование в Главк.

– Но ведь эти мои пометки были сделаны для себя, а не для автора! – воскликнул Андрей, даже, кажется, слегка повысив голос от неожиданности.

Лошакова неопределенно пошевелила плечами: мол, не могла же она знать, что Андрей держит на рабочем столе то, что надо скрывать от посторонних глаз. А он, когда прошла первоначальная оторопь от непредвиденного поворота событий, покачал головой и улыбнулся: что ж, значит, игра пошла в открытую, значит, враг в лице Казорезова ему обеспечен, но коль это так по определению и все равно рано или поздно стало бы явным – пусть уж сразу, к чему темнить! Конечно, не исключено, что это даст кое-какие тактические преимущества противнику, но с этим ничего не поделаешь, зато ему, Андрею, уже поздно отступать, лавировать, малодушничать, потому что теперь, стань он трижды союзником (предположение, ясное дело, чисто умозрительное), и в этом случае не избавится от нового врага, ибо такие попавшие в руки Анемподиста оценки его сочинения не забываются и не прощаются злобными и завистливыми графоманами по гроб жизни. И раз это так, особенно переживать не стоит, а надо принимать новые обстоятельства как неотменимую данность.

И все-таки ожидать прихода Казорезова было тягостно. Не только потому, что общение с врагом не доставляет удовольствия, но главным образом оттого, что, как предполагал Андрей, они будут говорить на разных, совершенно разных языках. Именно так и вышло. Казорезов явился примерно через неделю, и Андрей, по настоятельному совету Лошаковой, вынужден был с ним «побеседовать». Беседа происходила все в той же авторской комнате. Перелистав рукопись, Андрей обнаружил свои пометки; возле каждой из них стояла птичка либо какая-то более замысловатая закорючка. Большую часть из них автор принял к исполнению и так или иначе откорректировал текст. Разговора же, как и предчувствовал Андрей, не получилось. Только он заикнулся было о том, что в событиях и поведении героев должна присутствовать какая-то логика, взаимосвязь, детерминированность (это-то последнее слово он и вовсе зря употребил – нашел перед кем пылить эрудицией!), как Анемподист, нервно распустив веером десяток продольных морщин на лбу (Андрею даже явственный треск послышался), затарахтел страстно, но бессвязно: