Олег Лукьянченко - Провинциздат

Получалась какая-то ерунда: прочитанные стихи годились для публикации, ну, в лучшем случае, в стенгазете какого-нибудь захудалого домоуправления, а их требовалось издавать как заявку на новое поэтическое имя. Из пяти авторов кассеты не было ни одного, кто поразил бы необычностью интонации, непосредственностью, живой нервно-стью, не говоря уж о концепции мировидения или хотя бы личностной самобытности. Нет-нет, это было то самое «вдохновение под копирку», о котором устал, наверно, уже писать друг-критик и о нехитрой схеме которого столь же бесхитростно и откровенно год примерно спустя доложит Андрею другой молодой и удачливый стихотворец:

– Все нужное для успеха у меня сложилось как нельзя лучше: во-первых, биография трудовая – помощник комбайнера, потом служба в армии. Во-вторых, темы беспроигрышные: хлеб, военная, любовь к малой родине; ну и в поэтинституте я учился в семинаре у самого Егора Александровича – помогает всегда.

И вот таких «поэтов» должен был теперь плодить Андрей. Зачем? Кому это нужно?

Дочитав стишата, он задал эти вопросы Лошаковой. Та отнеслась к его озабоченности вроде бы сочувственно – да, конечно, уровень слабоват, надо молодым помочь. Каким образом – не понял Андрей. Поработать с ними. Обратиться к наставникам из писательской организации, чтобы они помогли…

«Дались ей эти наставники!» – подумал Андрей.

8

Главной наставницей юных подонских дарований была известная местная поэтесса Ирина Кречетова…

Как со временем определил Андрей, все подонские поэты – «лету-чая конница эскадрона» – мало чем отличались друг от друга, так как выполняли общую боевую задачу, поставленную соответствующим отделом местного апкома. Попадались среди них люди даровитые, были и (большая часть) явные бездари, которые не то что рифмовать, но и связно по-русски двух фраз сплести не могли, – однако объединяло их нечто более существенное, что в конечном счете приводило к нивелированию природных уровней даровитости или ее отсутствия у всех без различия: то, что, с энтузиазмом выполняя поставленную задачу, писали они об одном и том же и одно и то же. Прежде всего и по преимуществу – клялись в любви к родине и ненависти к ее врагам; далее, в зависимости от возраста, шла военная тема либо ее разновидность – тема военного детства; затем отдавалась дань местному патриотизму, то есть воспеванию любимого подонского края, – параллельно с этим, естественно, прославлялся хлеб и хлеборобские руки. Допускалась – у достаточно маститых, точнее тех, кто получил и использовал возможность совершить круиз вокруг Европы или там турне по Индии и Цейлону, – интернациональная вкупе, разумеется, с обличением язв капитала. Ну и еще, пожалуй, нельзя не назвать тему великих строек, которая варьировалась по времени от, к примеру, грандиозных каналов до (самая актуальная в новейший период!) гиганта Котлоатома.

Как раз к приходу Андрея в Провинциздат эта последняя тема, в самый пик раздувания ее напыщенными словесами, получила могучий прокол и лопнула с оглушительным треском, когда корпус-гигант, возводимый на берегу рукотворного пресного моря и сопоставимый по площади с самим морем, этот колосс, восьмое, можно сказать, чудо света, до которого куда там древнему Родосскому, – покрылся бездонными трещинами, рассекшими его на несколько составных частей, каждая из которых осела и оказалась на полпути в преисподнюю.

Прославленного начальника, возглавлявшего стройку, понятное дело, сняли и назначили заместителем министра. Но поэты подонские подрастерялись: что ж воспевать-то теперь?! И даже некоторый творческий кризис у них наметился, преодолевать который каждый взялся на свой (небывалое дело!) лад: кто бросил жену и отбыл в Новосибирск к любовнице, кто переметнулся на военно-патриотическую ниву (благо, Афганистан имелся), кто продолжил благодатную и неиссякаемую тему обличения язв.

По этой части наиболее преуспел давний Андреев знакомец Роальд Карченко. Лет пятнадцать назад, когда Андрей учился в университете, ему пришлось однажды организовывать для польской студенческой делегации встречу с местными художниками слова и ему подсунули в бюро пропаганды этого самого Роальда, о котором прежде Андрей ничего не слыхал. Это был опереточный красавец с напряженно-сосредоточенным и одновременно, увы, непроходимо тупым взглядом. Так вот этот «поэт-песенник и автор либретт для оперетт» по обличительной линии переплюнул даже самого Мокрогузенку. Тот всего-то и успел заклеймить буржуев из десятка прибрежных европейских стран, отслеженных за один-единственный круиз. А Роальд имел каких-то родственников аж в Америке и ежегодно месяца на три мотался в Штаты. Оттуда привозил кучу шмоток, а после ковал гневные вирши, пытаясь создать зловещий образ самой рабской, кровавой и растленной цитадели всех возможных пороков. Особенно возмущали лирического героя стриптизы, секс-шоу и прочие непристойные зрелища – именно их живописание отбирало самые яркие краски из поэтической палитры; казалось, они-то и были неизгладимейшим впечатлением автора – казалось, разумеется, тому, у кого хватило бы терпения разобрать мало-вразумительные и условно зарифмованные строки…

Ирина Кречетова, в отличие от других подонских поэтов, имела свою, недоступную им тему – женскую. Нет, это не означало, что она уклоняется от разработки вышеперечисленных тем, какие разрабатывались мужчинами, но главным образом писала о женщине-труженице, женщине-матери и женщине, чем-либо отличившейся в истории. Органическим продолжением материнской линии в поэзии стала для нее материнская же забота о юных подонских дарованиях, средоточием которых было возглавлявшееся ею литобъединение «Подон» при краевой писательской организации.

Вот и авторы кассеты тоже были питомцами этого объединения. Поэтому Андрей и обратился за помощью именно к Кречетовой.

В разговоре Андрей не сумел составить о ней отчетливого впечатления. Позже он разобрался: фокус тут был, пожалуй, в том, что природный ее характер не очень смышленой, но доброй и дружелюбной девочки, какой она запомнилась ему смутно в ранние детские годы, когда приходила к своей однокласснице – Андреевой старшей кузине – готовить уроки, и зубрежка Ире-школьнице давалась легко, зато, чтоб объяснить ей незамысловатую теорему из учебника Киселева, кузине иной раз битый час приходилось долбить одно и то же, и Ира огорчалась и расстраивалась, но никогда не сердилась и не злобилась; так вот этот ее характер, который для обычной женщины не создавал бы лишних затруднений, слабо стыковался, если не противоречил, с принятым ею амплуа известной поэтессы и наставницы.