Олег Лукьянченко - Провинциздат

Вперед продвигаясь нерешительным шагом (по линолеуму грязно-желтому с незамысловатым темно-коричневым орнаментом, потертым, протертым, перетертым на всех наиболее интенсивно истаптываемых участках), словно преодолевая вдвое выросшую силу тяготения, готовый по первому останавливающему знаку сникнуть, прижухнуть, отпрянуть к выходу, подобно одичавшему коту, подманиваемому добро-душным с виду незнакомцем с лакомым кусочком в руке, но одновременно с настороженностью стреляного воробья, – Андрей приблизился к правому от окна столу, за которым и восседала не ведомая ему прежде Неонилла Александровна Трифотина.

И по мере общения с ней в этот первый раз Андрей чувствовал, как его умиленность – с переходом благосклонности редактрисы от стадии к стадии – все нарастала и нарастала и к концу разговора достигла степени какой-то уже растопленности, что ли, распластанности, распростертости – нечто вроде самоощущения блина, сверхобильно искупан-ного в масле и политого густым медовым сиропом.

А между тем говорила Неонилла Александровна отрывисто, резко, едва ли не грубо, улыбалась чересчур умильно, а уж голос у нее был и вовсе малоприятный, состоящий из двух как бы, или, даже без как бы, – из двух: один, зычный, – образуемый, как у всех, натурально, голосовыми связками, а другой – утробный; и, взаимосочетаясь в разных пропорциях, они как бы составляли некий двухголосый духовой инструмент, некоторые пассажи и фиоритуры коего, даже при позитивном содержании произносимых фраз, вдруг неожиданно вызывали у собеседника резонирующую спазму в желудке, ощущение легкого поташнивания… Но тогда отнюдь не эти реакции физиологического свойства были существенными для Андрея – он на другом сосредотачивался, куда более важном: ведь как-никак она была вторым редактором в его жизни и первым в Провинцеграде, соглашавшимся печатать его рассказ.

Трифотина усадила его в стоявшее у окна мягкое кресло и завела разговор, в котором его роль ограничивалась односложными сочувственными репликами и ответами на редкие вопросы. Окно было распахнуто, шум движения заглушал слова, и Андрею приходилось, сидя в кресле, тянуться головой и всем туловищем к столу, от чего брюшной пресс был в постоянном напряжении, как при выполнении гимнастического упражнения «прямой угол», и мешал непринужденности беседы.

Суть ее сводилась к тому, что редактриса берет для сборника один рассказ Андрея – тот, что напечатан в столице («крепкий» – по ее выражению), а вот другой, неопубликованный, на который Андрей и рассчитывал, подсовывая первый в качестве рекламного приложения, по ее словам, сыроват. Тут она взглянула на него вопросительно, ожидая, возможно, несогласия, спора, но Андрей никогда не пытался спорить в такой ситуации, отшучиваясь: «Читатель всегда прав». Формула универсальная: прав и тот читатель, которому, допустим, понравилось то, что он прочитал; прав и тот, кому не понравилось. Сколько читателей – столько версий, и всякая какой-нибудь резон да содержит. Но автору самому спорить по этому поводу? Больно уж глупо – да и какие доводы, помимо самого текста, можно тут принять во внимание!?. Соглашаться же – тоже не ахти как удобно: ведь ежели ты принес, чтоб напечатали, само собой разумеется, ты считаешь, что вещь того стоит, а коль редактор полагает иначе – это еще не довод, а всего лишь мнение, к тому же не аргументированное.

Поэтому ответом на вопросительный взгляд Трифотиной стала только с натугой брюшным прессом выжатая на лицо улыбка плюс не-определенный жест, которые были, очевидно, восприняты как согласие и, надо думать, способствовали усилению ее благосклонности, достигшей высшей точки к финалу разговора.

– Вы умничек (последний слог -чек прозвучал как чмоканье), а у меня рука легкая. Я двадцать седьмой год в Провинциздате. Все наши писатели через меня прошли: и Петр Власович Бледенко, и Самокрутов Виктор Александрович, и даже… – она указала на стену, где слева над ее головой висел портрет Главного Подонского Классика.

Неонилла Александровна пригорюнилась. Андрей понимающе-сочувственно склонил голову: боль о недавно ушедшем классике была у нее свежа – так Андрей понял перемену в ее настроении. Но оптимистическое начало пересилило:

– Рука у меня легкая, – вновь повторила она, – вот и Самокрутов сейчас в больнице, я его недавно навещала, говорю: «Вы скоро поправитесь, Виктор Александрович, я это точно вам (чмок) предсказываю, поправитесь и принесете нам свой новый роман». Вы в столицу не собираетесь?! – вдруг пригвоздила она Андрея к спинке кресла неожиданным вопросом.

– Нет, – растерялся Андрей.

– Жалко: мне карамель «Театральную» срочно нужно достать.

Андрей чуть было в порыве признательности не пообещал раздо-быть карамель, нимало не представляя, где и как он ее достанет, но во-время прикусил язык.

– А в аптеках у вас нет знакомых?

Он стал невразумительно мямлить, что вот, мол, раньше у него бы-ла знакомая, но он давно очень ее не встречал и не знает, удобно ли к ней обращаться да и вообще работает ли она еще в аптеке или нет…

Тут в комнату ворвалась Лошакова. Андрей поздоровался – та холодно кивнула, а Трифотина как-то вся подобралась, посуровела и отрывисто-деловым тоном распорядилась:

– Рассказ нужно перепечатать… – потом о размерах бумаги, полей, сколько строк, сколько знаков в строке… – в понедельник принесете. И не задерживайте. Это в ваших интересах.

Но и такая сугубо официальная концовка разговора настроения Андрею не испортила.

4

Через неделю Андрей принес Трифотиной перепечатанный рассказ, а через три месяца стал ее коллегой по редакции.

Произошло это так. Друг-поэт, которому обрыдла служба в столичной прессе, в то лето отогревался на подонском пляже, чередуя солнечные ванны с добыванием хлеба насущного в поездках по сельским районам края от бюро пропаганды художественной литературы и писании внутренних рецензий для «Подона» и Провинциздата. От него-то Андрей и узнал об освободившемся там редакторском месте. К тому времени он со своей «Вечеркой» почти обанкротился. С ним случилось то же, что год назад в Кривулинске: рука отказалась выводить газетные халтурки, а значит, из-под пера (для газеты) ничего не выходило и гонорары, естественно, иссякли. Андрей стал уже подумывать, не податься ли снова в швейцары либо сторожа, – тут-то и подвернулся друг-поэт со своей новостью. Терять Андрею было нечего – он и сунулся наудачу в Провинциздат.

Первой благословила Андрея Трифотина, убежденно заявив, что она сразу подумала, как кстати был бы он за соседним с ней столом, и заговорщическим тоном направила его к директору, предупредив вдогонку отчаянным и громким полушепотом: