Ахмед Рушди - Кишот [litres]

– Есть один врач в Америке, – сообщила Дочь, подняв глаза от телефона. – Индиец. Темнокожий. Ему нет равных в этой области. Даже стадии болезни названы в его честь. Вот больница, в которой он работает. Могу позвонить и записать тебя.

– Лучше Лондон, – возразила Сестра. – Здесь можно получать такое же лечение. И не надо лететь через океан.

– Звони, – велел Дочери судья.

Как он мгновенно постарел, подумала Дочь. Эта новость вышибла из него часть жизни. Возможно, их обоих скоро не станет, возможно, это сведет в могилу их обоих. Возможно, они повторят историю Ма и Па, бабушки и дедушки, которых она никогда не видела. Ма умерла, а Па не смог пережить этого и тоже умер на следующий день.

Следующей, до кого дотянется эта рука, будет она сама.

– Прошу прощения у вас обоих, – сказала Сестра, – но мне нужно отправить электронную почту.

Сев за стол, она глубоко вздохнула и отправила Брату следующий ход: 2. Р-КВ4.

На этот раз ответ пришел очень быстро: 2. . РхР. Он принял от нее пешку, которой она жертвовала. Тоска исчезла, и Сестра улыбнулась.

Ты помнишь? написала она.

Гамбит Альгайера и Кизерицкого, ответил он. Он тебе всегда нравился. Хочу сказать тебе кое-что о шахматах. Это как ездить на велосипеде? Невозможно открутить назад.

Теперь проверим, как много ты помнишь, написала она. 3. N-KB3.

. P-KN4. Ну что, я молодец?

4. P-KR4.

4…. P-N 5.

5. N-K 5.

Вот здесь, написал он, начинается моя головная боль. Поиграем во что-нибудь еще? Во что ты хочешь?

Здравствуй.

Здравствуй, Брат.

Время, эта камера смерти, наполненная ужасом, стены которой все сильнее и сильнее сжимают своего несчастного обитателя, пока не расплющат совсем, выдавив из него дух, начало смыкаться вокруг Кишота, когда он смотрел на дом своей сводной сестры. В груди что-то давило и скребло, болело, словно Костлявая с косой собственноручно делала ему массаж. Как поэтично будет, подумал он, рухнуть мертвым у нее на пороге, положить свою жизнь на ее алтарь, искупить этим все прошлые ошибки. “Гулд индастрис” (писал Брат, поселивший Женщину-Трамплин в доме своей мечты) на углу Гринич и Бич, столетнее здание, в котором сначала размещалась типография, а после производили стальную проволоку, оно возвышалось над соседними домами с явным высокомерием, ведь могло гордиться не только славным индустриальным прошлым, но и настоящим с заоблачной ценой две тысячи долларов за квадратный фут. Женщине-Трамплину принадлежало целых пять тысяч таких квадратных футов с высоченными потолками и деревянными балками перекрытий на самом верху, в пентхаусе. Приставленный ко входу в здание швейцар в ливрее смотрел на Санчо и Кишота с явным подозрением. Эта парочка – Кишот, который явно мерз в поношенном деловом костюме, и Санчо в рваных джинсах и требующем чистки кашемировом пальто – не производила нужного впечатления. Они взирали друг на друга в молчаливом противостоянии, Кишот и швейцар, поистрепавшееся достоинство странника против облаченной в униформу усмешки лакея. Затем в холле началась какая-то суматоха, и женщина с непослушными черными – черными как смоль, какие наши годы! – волосами, путаясь в одежде и размахивая руками, выскочила из здания и приветственно раскинула руки. Это была Женщина-Трамплин. Она была высокой, даже, можно сказать, долговязой, с вытянутым худым лицом, и если бы не длинные волосы и массивные серьги в виде колец в ушах, подумал Кишот, то выглядела бы как мое отражение в зеркале.

Женщина-Трамплин положила руки Кишоту на плечи и притянула его к себе, чтобы поцеловать. После чего задала ему, как показалось Санчо, очень странный вопрос:

– Что ты помнишь?

От неожиданности Кишот опешил.

– Кое-что помню, – словно оправдываясь, начал он, – помню, как мы лазали с папой по скалам в Скэндал-пойнт в Шимле и искали в углублениях маленьких крабиков. Помню спальный вагон в почтовом экспрессе до Дели, я спал на верхней полке, папа на нижней. И огромный металлический ящик с цельным куском льда, который папа поставил в купе, чтобы нам не было жарко. Помню деревянное колесо обозрения, такое маленькое, всего четыре места, которое он арендовал на целый день в мой день рождения. Чаракх-чу.

На его лице появилась скорбь. Он резко поднес руку ко лбу, словно почувствовав острую боль.

– Тебя тогда с нами не было. Тебя еще вообще не было. Ты ничего этого не знаешь.

– Значит, ты ничего не помнишь, – резюмировала она, – про нас.

– Я лучше помню то, что было давным-давно, – признался он, – еще тогда, когда всего этого не было, до его второй свадьбы, до тебя. А все что было после… только кусками.

– Ну, а ты, – Женщина-Трамплин обратилась к Санчо, окидывая его тяжелым взглядом, – ты для меня пока загадка. Надо будет обязательно все про тебя разузнать.

Санчо удивило, как много в пентхаусе Женщины-Трамплина было религиозной атрибутики. Вход охраняли два бронзовых, покрытых патиной полубога-центуриона размером с бультерьера, у них были человеческие головы, звериные тела и львиные лапы с коровьими копытами. Сразу за дверью возвышалась шестифутовая львиноподобная фигура с лицом демона. Это был Яли, бог, защищающий порог дома от проникновения зла. Когда-то он стоял перед входом во дворец правителя на Малабарском побережье, и все входящие и выходящие, желающие хорошо выполнить свою работу подданные и отправляющиеся на войну царевичи, просили у него благословения. Было здесь и современное изображение Будды, который спал, накрытый белым куском материи под черным деревом на красной земле. Это было дерево просветления, предусмотрительно снабженное тянущимся к розетке синим электрическим шнуром. Он не был включен в розетку. Просветление еще явно не наступило.

Женщина-Трамплин сама ответила на вопрос, который Санчо так и не решился ей задать, не зная, как это сделать.

– Я совершенно не религиозна, нет. Я нахожу эти вещи прекрасными, сильными, даже живыми. К тому же женщины, с которыми мы работаем, бедные женщины, которых мы поднимаем, потому что сами они подняться не могут, все эти женщины во что-то верят, и мне иногда кажется, что благодаря этому их жизнь оказывается гораздо богаче, чем моя.