Эдвард Сент-Обин - Двойной контроль [litres]

– Хантер уехал? – спросила Люси, усаживаясь в кресло у камина.

– Да, около часа назад. – Оливия закрыла лэптоп. – Попрощался, пожелал тебе всего хорошего и заявил, что до полного выздоровления тебе положен оплачиваемый больничный.

– Я, конечно, рада это слышать, но мне очень неловко, что он так запросто к вам нагрянул.

– Да пусть хоть каждый день обед привозит, – сказал Фрэнсис, – только на велосипеде. Я, вообще-то, против фастфуда, но корзина Хантера – отличное решение для тех, «кому некогда».

– Вы с ним хорошо погуляли? – поинтересовалась Люси.

– Прекрасно, – ответил Фрэнсис. – Знаешь, он действительно все понимает. Я процитировал ему Рузвельта: «Государство, которое уничтожает почвы, уничтожает себя» [17]. Ему очень понравилось. А потом мы поговорили о Дарвине, о земляных червях, об искусственных удобрениях, о снижении питательности продуктов. Я сказал ему, что в мировом масштабе деградация почв обходится нам в десять целых и три десятых триллиона долларов в год.

– Ох, любишь ты запугивать людей почвенной статистикой.

– Ну да, – ухмыльнулся Фрэнсис. – Но вообще все прошло великолепно. По-моему, он проникся проблемами экологии. Хоуорт очень странно влияет на людей. Прогулки по земле, на которой никто не наживается, позволяют отдохнуть от мыслей о том, как наживаться на всем остальном.

– Капитализму и природе срочно необходима семейная психотерапия, – сказала Оливия.

– Да уж, – вздохнула Люси, ощупывая края вмятины, спрятанной под бинтами. – За бесконтрольный рост приходится платить. – И добавила, решив сменить тему: – Как бы то ни было, похоже, все прошло отлично. И мне волнений меньше.

– Кстати, он пригласил нас всех к себе в гости. На юг Франции, в мае, – сказала Оливия.

– Правда? – изумилась Люси.

– Да. В «Яркое солнце», – кивнула Оливия. – Oh, les beaux jours! [18] О, счастливые дни! ( фр .) – строка из стихотворения Поля Верлена «Сентиментальный разговор», давшая название пьесе Сэмюэла Беккета (1961).

Вместо мокрых кирпичей и скелетных ветвей, которые еще недавно виднелись сквозь стеклянные двери кабинета, Мартин смотрел на белый, как соль, боярышник и темно-розовые цветы вишни, ширмой загораживающие стены, на шпалеру, скрытую спутанными плетями жимолости, и на густую крону соседского каштана, объединившую два сада в цветущую панораму. Пациенты Мартина часто упоминали о прекрасном виде за окнами, то ли противопоставляя его своему внутреннему состоянию, то ли завидуя, поскольку им приходилось возвращаться в свои унылые жилища. Тех, из чьих домов открывались «прелестные» или «вдохновляющие» виды, хотя сами владельцы были не в состоянии ими прельщаться, а тем более вдохновляться, вряд ли утешал крошечный зеленый оазис Мартина, поскольку они разочаровались и в Хэмпстед-Хите, и в Вестминстерском мосте. Некоторые вообще не обращали внимания на зелень, но Себастьян был единственным из пациентов, который не мог удержаться от нападок на пробуждающуюся жизнь в саду, – впрочем, он нападал на все подряд. Он проходил период (если, конечно же, это был период и если его можно было пройти) психической трансференции, в котором Мартину отводилась сборная роль плохого объекта: человека, на которого Себастьян мог перенести свои самые затаенные параноидные страхи, тревогу и отчаяние. Такое явное ухудшение давало повод для оптимизма, демонстрируя, что Себастьян считал кабинет Мартина безопасным местом, где можно было выражать тревожащие мысли, которые обычно отторгали от него людей, тем самым усугубляя его одиночество и ужас. Теперь Себастьян приходил на прием три раза в неделю – по средам, четвергам и пятницам – на дом к Мартину, а не в официальную поликлинику, где они начинали терапию.

Сегодня Себастьян опять опаздывал, но, как подозревал Мартин, намеренно. Простое отсутствие было бы слишком явным способом выразить смятенное состояние пациента, так что если считать опоздание началом нападок, то Себастьян безусловно намеревался предъявить Мартину подробные претензии. Себастьян нередко не являлся на прием, так что в конце концов Мартин выработал способ: звонил в общежитие, представлялся сотрудникам, а они сообщали ему, что Себастьян либо отказывается выходить из дома, либо, если он перед этим уходил, что вернулся без помех. Когда Себастьян пропускал прием, то не мог избавиться от ощущений покинутости, лишений и ненадежности, а встречи с Мартином давали своего рода отдушину этим ощущениям. Себастьян не жаждал устранения симптомов своего расстройства, считая это чем-то сродни ампутации, но хотел выразить их более целенаправленно, атакуя врача, предлагавшего отрезать ему руку. Таким болезненно искаженным умонастроением обладают лишь те, для кого ясность представляет пугающую альтернативу. Даже самый образованный и склонный к сотрудничеству пациент-невротик оказывает некоторое сопротивление, но в тех случаях отказ от устаревшей защиты вызывает лишь волну тревожности или отречение от излюбленного представления о себе; для пациента-шизофреника отказ от психоза видится полным и абсолютным уничтожением. Себастьян раз за разом пытался саботировать терапию. В начале он приходил к Мартину, приняв усиленную дозу нейролептиков, и объявлял себя излеченным. Теперь, полгода спустя, он просто вел себя вызывающе.

Поскольку время приема уже настало, Мартин сел в свое кресло, мысленно представляя пациента и демонстрируя надежную заботу, хотя отсутствующий Себастьян и не мог ее оценить. Если бы он все-таки явился на прием, то обнаружил бы своего психотерапевта за работой. Для Себастьяна такая надежность Мартина была, с одной стороны, сродни надежности палача, поджидающего узника в тюремной камере, а с другой, в разум Себастьяна проникал регулярный ритм, мерно качающаяся колыбель приемов трижды в неделю. То, что в сознание Себастьяна постоянно врывалось бессознательное, не означало, что он способен понять его смысл; его разум больше напоминал «зримую тьму» Мильтонова ада [19] Дж. Мильтон . Потерянный рай. Кн. I. «…Где как в печи, пылал огонь, но не светил и видимою тьмой…» (перев. А. Штейнберга). . Себастьян зашифровал свои секреты с помощью системы, которую на всякий случай сам не знал, чтобы даже под пытками мог честно сказать, что не имеет понятия ни о какой тайне. В данном случае главным было терпение: если слишком быстро развенчивать заблуждения, Себастьян испугается и откажется продолжать работу, и Мартин его потеряет. Зачастую трудно было определить, насколько глубоки эти заблуждения. Когда Себастьян заявлял, что по дороге за ним увязался дьявол, Мартин воспринимал это вполне серьезно, спрашивал, насколько это беспокоило пациента и случалось ли такое раньше, хотя ему самому было ясно, что это просто вымысел. За исключением таких экстраординарных случаев, Мартин пытался сохранять непредубежденный взгляд, даже если многолетний опыт и подталкивал его к той или иной интерпретации. Безотносительно вопросов защиты персональной информации и труднодоступности медицинских карт и биографических подробностей, Мартин, как психоаналитик, избегал знакомства с материалами, выставлявшими пациентов в невыгодном свете, а предпочитал иметь дело непосредственно с фактами, которые можно было установить, и с символическим языком, употреблявшимся во время приема. В поликлинику Мартина Себастьян пришел по направлению, в котором просто говорилось: «Себастьян Тэннер, 34 года, пятнадцать лет назад поступил в психиатрическую лечебницу с диагнозом „шизофрения“ и с тех пор периодически демонстрирует симптомы шизофренического расстройства».