Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

— Что мы наделали, Кей? — выдохнул он.

— Не знаю. Мы уже даже не люди.

Молчание.

— Надо возвращаться, надо уезжать. Уехать и забыть.

Кей кивнул. Уехать и забыть.

— Я займусь, найду нам самолет до Лондона, — сказал он. — Сходи за Толстяком.

Никто его больше не любил. И он уехал. Стоя на палубе корабля, уносящего его в Кале, Толстяк смотрел на удаляющийся берег Англии. Яростный осенний ветер бил ему в лицо. Было очень грустно. Стоял конец октября 1944 года, и никто его больше не любил.

Кей, Толстяк и Клод вернулись в Лондон в начале сентября. По прибытии Толстяк был в восторге: какая радость снова видеть своих — Станисласа, Доффа и Лору! Какое счастье прижать Лору к груди! Мальчик родился прямо в день высадки. Появился на свет раньше срока, но совершенно здоровый. Малыш Филипп. Увидев его в первый раз, Толстяк понял, что этот ребенок станет теперь смыслом его жизни — его почти сын, его мечта. Какая радость видеть ребенка Пэла, носить его на руках! Какая радость жить всем вместе в большой квартире в Блумсбери! Какая радость!

Сентябрь был месяцем победы. Толстяк полюбил тот сентябрь. В Лондоне снова воцарился покой, ракет больше не было: Сопротивление сумело локализовать все пусковые установки на французском побережье, и королевские ВВС стерли их с лица земли. Франция была свободна. За последний месяц освобождены оставшиеся города; армии союзников, высадившиеся в Нормандии и в Провансе, соединились в Дижоне. Война в Европе пока не закончилась, еще шла на Востоке и в Германии, но Секция F свою задачу выполнила. Группе УСО/УС удалось договориться со “Свободной Францией” о судьбе французских агентов УСО: они могли либо спокойно вернуться к гражданской жизни во Франции, либо вступить во французскую армию в том же звании, какое получили в Управлении.

Стало быть, они внесли свой вклад в разгром немцев; их страдания, их страхи были не напрасны. Они могли гордиться, могли быть счастливы. Но все было не так. Вскоре Толстяк убедился, что радость исчезла из Блумсбери.

Клод и Кей ходили мрачные, подавленные, истерзанные, не смеялись, никуда не выходили. О Робере никто не знал, никто и никогда не должен был узнать. Оба, стыдясь, замкнулись в молчании. Если они были одни в комнате, Клод пытался заговорить на эту тему, но Кей обрывал разговор — твердил, что это все бедствия войны, что они провели два года в кошмарных условиях и ничего другого от них нельзя было ждать, что пора перестать об этом думать, скоро все забудется.

— Но мы же ненавидели! — жаловался Клод.

— Мы сражались! — поправлял его Кей.

Клод сомневался: враги смертны, а ненависть живуча. Отравляет кровь, передается от родителей к детям, поколение за поколением, а значит, ничто не кончается, все сражения впустую. Какой толк убивать врага, если не можешь покончить с собственной ужасной горгоной — инстинктом ненависти.

Толстяк не понимал, что происходит. Ему было совсем одиноко. Он так мечтал вернуться, но теперь ему казалось, что никто его больше не любит. Клод его избегал: когда Толстяк спросил, почему он такой грустный, кюре ничего не ответил. А однажды вообще сказал: “Ты не поймешь, Ален”, — и сердце Толстяка разбилось от горя.

Станислас еще занимался союзническими группами для секций УСО на Востоке, ему было недосуг возиться с Толстяком. И Доффу тоже, у него еще были дела в контрразведке.

Лора, обычно такая сияющая, с наступлением осени поддалась ходу времени: приближалась первая годовщина смерти Пэла, и она грустила. Добрый Толстяк считал, что хуже нет всяких дат и календарей, они только вгоняют людей в тоску, напоминают, что мертвые умерли, как будто это и так неизвестно. Он изо всех сил пытался ее веселить, отвлекать от черных мыслей, водить по магазинам и кафе, но без особого успеха. Почему они никогда не заходят в то кафе у Британского музея, где она призналась ему, что беременна? Ах, как он был горд: ему доверили тайну! Он не раз предлагал ей заняться маленьким Филиппом, немного ее разгрузить; он сумеет о нем позаботиться, ведь он ему что-то вроде отца. Но он видел, что Лоре неспокойно. В придачу она никогда не оставляла ребенка с ним наедине: ведь говорят, он слишком грубый, слишком рассеянный — ей было не по себе, когда он брал его на руки. Ах, проклятье, проклятая жизнь! Он так мечтал об этом ребенке все эти месяцы войны! Иногда под вечер, в теплую погоду, они с Лорой ходили в парки. Пылала осенняя листва, она держала сына на руках и смеялась. Она была прекрасна. Они оба были прекрасны. Она поднимала Филиппа высоко-высоко, и малыш смеялся, как мать. А Толстяк любовался ими, держась поодаль, — он же жирный-никчемный-кусок-сала-годный-разве-что-возить-коляску. Ему казалось, что он не вправе жить ради этого ребенка. Страдал. Какого черта друзья его ненавидят, ведь он так их любит! Толстяка словно поразило безжалостное проклятие финала войны: как только она закончится, он перестанет существовать!

Он пытался поговорить об этом с Клодом, и не раз, но Клод не был прежним. Теперь они спали в одной комнате, ведь его комнату занял Филипп. Но Клод избегал Толстяка. Не ложился, пока Толстяк не уснет. Толстяк старался не спать, щипал себя, чтобы не задремать и поговорить с Клодом, когда тот придет. Он хотел сказать, что ему очень грустно, что их группа не такая, как прежде, непонятно почему. Почему та радостная жизнь, о какой он мечтал всю войну, стала жизнью, полной теней и печали? А потом в одну октябрьскую ночь все рухнуло. Дело было за полночь, весь дом спал, но Толстяк держался молодцом, не уснул. Только притворно храпел, делая вид. Пришел Клод, стал ложиться… Толстяк вскочил, включил свет и начал рассказывать о своей горькой жизни. Но Клод разозлился — впервые рассердился на Толстяка.

— Все не так, как прежде, Попик, — сказал Толстяк, садясь к нему на постель.

— Ты тоже не такой, как прежде, Толстяк, — пожал плечами Клод.

Толстяка сильно задели его слова:

— Нет! Я такой же! Думаешь, я изменился? Да? Скажи! Я изменился и поэтому больше вам не нужен? Что случилось, Попик? Это из-за того, что мы убивали людей?

Молчание.

— Так, Попик? Из-за того, что мы убивали людей? Я все время об этом думаю. Мне кошмары снятся. Тебе тоже, Поп?

Клод взвился:

— Отвали со своими вопросами! И хватит называть меня Поп, или Попик, или черт знает как еще! Пора перевернуть страницу! Мы делали свое дело, вот! Это наш выбор. Мы сами все это выбрали! Сами решили воевать и носить оружие! Сами решили поддаться гневу! Другие выбрали дом и сидели на жопе ровно, а мы решили взять в руки оружие. Никто за нас выбор не делал, и никто вместо нас не будет за нас отвечать. Мы выбрали убийство! Мы сами выбрали то, чем стали, Толстяк. Мы такие, какие есть, а не такие, какими были. Понял, Толстяк?