Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

Это открытие преследовало его. Не из-за девушки, из-за него самого. Он не считал зазорным влюбиться в шлюху, это не умаляло ее красоты, да и вообще это ремесло не хуже других. Но мысль, что он может быть с ней, такой красавицей, попросту дав ей денег, не давала ему покоя.

Через два месяца родители подарили ему на восемнадцатилетие немного денег “на исполнение мечты”. Он мечтал о том, чтобы его полюбили. И он вернулся на ту улицу, крепко сжимая деньги в кулаке.

Проститутку звали Каролина. Красивое имя. Встретившись с ней, Толстяк понял, что познакомиться со шлюхой куда легче, чем с любой другой женщиной: его внешность не имела значения. Каролина отвела его в комнату под самой крышей, в том самом доме, перед которым он всегда ее видел. Когда они поднимались по лестнице, Толстяк взял ее за руку — она удивленно обернулась, но не рассердилась.

Комната была тесная, но не душная, там стояла двуспальная кровать и шкаф. Он не увидел там ничего отвратительного, а сколько раз он слышал про жуткие комнаты проституток, настоящие рассадники болезней. Сердце учащенно билось — это был первый раз. Он не думал о деньгах, за которые попал сюда, теперь уже не думал. Он чувствовал лишь страх, смешанный с радостью: женщина, которую он любил уже несколько месяцев, станет у него первой. Но он совсем не знал, что теперь делать.

— Я никогда этим не занимался, — сказал он, повесив голову.

Она ласково посмотрела на него:

— Я тебя научу.

Он неловко промолчал, и она шепнула:

— Раздевайся.

Он совершенно не собирался раздеваться, во всяком случае не так. Будь его нагота красива, ему бы не пришлось любить шлюху.

— Мне не очень хочется раздеваться, — смущенно пробормотал он.

Она застыла от изумления: какой странный клиент.

— Почему?

— Потому что в одежде я не такой урод.

Она засмеялась приятным, ободряющим, совсем не унизительным смехом; она не насмехалась над ним. Задернула шторы и выключила свет.

— Раздевайся и ложись на кровать. В темноте все красавцы.

Толстяк послушно лег. И открыл для себя мир, полный ласки и нежности.

Он часто ходил к ней. Однажды она исчезла.

Смеркалось. Они шли по какой-то грунтовке, непонятно где. Толстяк попросил “джи-ай” высадить их между двумя полями под паром — подходящая дорога к новой судьбе. Шли уже давно, молча. Девушка натерла ноги, но не осмеливалась жаловаться и покорно шагала за Толстяком.

Они добрались до одинокого амбара. Гигант остановился.

— Мы здесь переночуем, офицер?

— Да. Боишься?

— Нет. Теперь мне уже не страшно.

— Тем лучше. Только зови меня не офицер, а Толстяк.

Она кивнула.

Хорошее они нашли убежище. Внутри пахло старой древесиной. Толстяк нагреб в углу соломы, и они устроились. В щели еще сочился свет. Им было хорошо. Толстяк достал из кармана сладости, полученные от “джи-ай”, и предложил девушке:

— Хочешь есть?

— Нет, спасибо.

Молчание.

— Странное какое имя Толстяк, — робко сказала девушка.

— Это мое боевое прозвище.

Она уважительно взглянула на него:

— Вы американец?

— Француз. Но лейтенант британской армии. Тебя как зовут?

— Саския.

— Ты француженка?

— Да, лейтенант Толстяк.

— Саския — это как-то не по-французски…

— Это не настоящее мое имя. Меня так звали немцы. А те, что возвращались с русского фронта, называли меня Сашечка.

— А настоящее твое имя как?

— Саския. Пока не кончится война, буду Саскией. Как вы — лейтенантом Толстяком. На войне все носят боевые прозвища.

— Но с именем Саския связано столько плохого…

— Боевое прозвище получают по заслугам.

— Не говори так. Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Не стоит быть проституткой в семнадцать лет.

— Проституткой не стоит быть никогда.

— И то верно.

— Вы когда-нибудь ходили к шлюхам, лейтенант?

— Да.

— Понравилось?

— Нет.

Каролина была не в счет. “Шлюхи” — это про убогие бордели.

— Тогда почему ходили?

— Потому что я один. Ужасно все время быть одному.

— Знаю.

Молчание.

— Саския, как так получилось, что ты…

— Долго объяснять.

Толстяк в этом не сомневался.

— Спасибо, что спасли меня.

— Не будем больше об этом.

— Вы меня спасли, это важно. Можете делать со мной что хотите… Чтобы было не так одиноко… Платы не надо, и так будет приятно.

— Не хочу я ничего с тобой делать…

— Я никому не скажу. Нам же здесь хорошо, правда? Я умею хранить секреты. В кузове грузовиков я делала все что они хотели и никому ничего не говорила. Кто-то хотел, чтобы я кричала погромче или, наоборот, молчала. Знаете, лейтенант Толстяк, я видела много солдат на улицах, при оружии, но в грузовике все иначе: только что эти мужчины в форме были могучими военными, покорителями Европы… А в темноте, в грузовике, они лежали со мной неловкие, задыхающиеся, такие жалкие — голые, тощие, бледные, напуганные. Некоторые даже просили, чтобы я хлестала их по щекам. Разве не странно, лейтенант? Эти солдаты захватили Европу, ходят грудь колесом, гордятся, а как залезут в грузовик и разденутся догола — хотят, чтобы шлюха била их по щекам.

Молчание.

— Просите от меня что хотите, лейтенант Толстяк, я никому не скажу. Будет приятно.

— Я ничего не хочу, Саския…

— Все чего-нибудь хотят.

— Тогда можешь меня обнять, как будто ты моя мать?

— Я не гожусь вам в матери, мне всего семнадцать…

— А в темноте не видно.

Она устроилась на соломе, и Толстяк, растянувшись рядом, положил голову ей на колени. Она погладила его по голове.

— Мать мне обычно пела, чтобы я уснул.

Саския запела.

— Обними меня.

Она крепко обхватила его руками. И почувствовала, как текут по ее рукам слезы офицера. Она тоже заплакала. Молча. Ее хотели обрить как животное. Ей было страшно, она перестала понимать, кто она такая. Нет, она не изменница, да и сестра у нее была в Сопротивлении, она сама однажды сказала. Как давно она ее не видела! А что с родителями? В их дом в Лионе пришло гестапо: арестовали сестру, хотели забрать всю семью. Родителей увели, а она спряталась в большом шкафу — дом они не обыскивали. Она просидела там, дрожа от страха, еще несколько часов после того, как уехали черные машины. А потом убежала. Она не выжила бы одна, на улице, если бы не прибилась к колонне вермахта. Это было год назад. Целый год она провела в брезентовом кузове грузовика — за консервы и хоть какую-то защиту. Четыре времени года. Летом солдаты были потные и грязные, от них плохо пахло. Зимой она дрожала от холода, никто не хотел заниматься этим под одеялом из-за инфекций. Весной стало получше, она лежала на железном полу грузовика и слушала, как поют птицы. А потом снова настала летняя жара.

Толстяк и Саския, офицер спецслужб и проститутка, уставшие от мира, уснули в темном амбаре.