Йожеф Дарваш - Город на трясине

В последние дни штурма города мины падают совсем рядом с нашим домом.

По ночам на выходе из подвала я слышу звуки из громкоговорителя, раздается русская речь: это работает военная радиостанция русских. Я впервые по-настоящему чувствую, что наступает конец всем нашим испытаниям. Радостно слушаю доносящиеся издали голоса и считаю, сколько же еще часов осталось сидеть здесь, в подвале. Неожиданно обнаруживаю, что шум боя переместился куда-то в сторону, а это значит, что через несколько часов мы уже будем свободны.

И вот появилась армия-освободительница. Настал момент, о котором столько мечтали! Со слезами радости прижимаю к себе первых советских солдат. Вот они, эти люди, преодолевшие многие тысячи километров, чтобы принести венгерскому народу свободу и мир.

Рядом со мной жена и ребятишки. Жена плачет и никак не может успокоиться. Ребятишки не понимают, что происходит, но, видимо, хотят понять.

Трехлетний сынишка спрашивает меня:

— Это что за дядя?

— Русский дядя, солдат, — отвечаю я ему.

— А он какой, хороший? — спрашивает сын.

— Хороший, — отвечаю я.

Ребенок, довольный, успокаивается. И мы вместе с другими простыми людьми радуемся великому событию, очевидцами которого являемся.

И теперь, 20 января, я стою здесь, на Бульварном кольце, в сердце большого полуразрушенного города, как бы высматривая в развалинах преступления прошлого.

Со стороны площади Ракоци доносятся звуки музыки. От нее веет чистотой, она вызывает благоговение. Это музыка пуританских реформатских церквей. «Верши суд, господи, над виновниками, борись с моими врагами…» Звучит старый псалом, призывая бога вершить суд.

Подхожу ближе к площади. Вижу — хоронят. Свежевырытая могила среди оборванных кустов на изрытой бомбами площади, несколько человек стоят вокруг могилы и поют. Похороны на площади Ракоци? Что ж! Весь город — сплошное кладбище. Поразительно, скорее, то, что здесь вокруг могилы стоят люди и поют. Кого же они хоронят?

В руке у одного из мужчин вижу сколоченный из простой доски крест. На нем черными буквами написано: «Деже Сабо».

Деже Сабо! Одинокий странник, выразитель венгерского духа, рыцарь без страха и упрека, революционный борец, постоянно подвергавшийся преследованиям… Значит, и он оказался в числе тысяч мертвых, которых промчавшийся вихрь уничтожения оставил под грудами развалин?

С именем Деже Сабо была связана самая горячая пора моей молодости. Он был выдающейся личностью. И вот эта могила, гроб, имя на кресте, разрушенный город… Горящие и обугленные развалины придают Будапешту апокалипсический вид. И как раз сегодня хоронят Деже Сабо…

Здесь, у этой могилы, я чувствую, что на многострадальной венгерской земле что-то окончательно кануло в прошлое. Под руинами лежат не только тела невинных людей, женщин и детей. В руины превращен и господствовавший в течение целой эпохи политический строй — строй венгерской контрреволюции, который родился двадцать пять лет назад. Эти роды принял человек, которого теперь здесь хоронят.

Правда, он не хотел этого дитяти и, может быть, в колыбели удушил бы его, если бы мог предвидеть его преступное, гибельное для нации будущее. В течение двадцати пяти лет он иным и не занимался, как только предавал его анафеме, боролся с ним оружием проповеднического гнева, страшных проклятий и убийственного сарказма. Он не представлял себе, что Венгрия может стать троянским конем германского империализма. Он никогда не хотел, чтобы наш национализм перерос в плоский, дешевый ирредентизм, во имя которого можно втянуть целый народ в бессмысленную, преступную, служащую чужим интересам войну.

Он ничего не хотел из того, что случилось…

Со стороны Буды еще грохочут немецкие пушки, снаряды, как лиловые шары, пролетают над развалинами и исчезают в сгущающихся сумерках. Там еще идет бой, взрываются бомбы, рушатся дома, а в подвалах люди сжимаются точно так же, как мы два дня назад…

Я смотрю на руины и вижу на лице этого многострадального города признаки больших изменений. Я вижу во всем этом не только опустошение и свершение неотвратимого исторического возмездия, но и начало новой жизни, не похожей на старую, начало новой эры.

Я пришел сюда, чтобы, читая по развалинам, подвести итог прошлому, и теперь, когда я медленно бреду назад, мое воображение рисует обнадеживающую картину будущего.

Уже несколько недель, как окрестные поля освободились от снега. Промерзшая до корней деревьев почва тоже отошла, оттаяла. На дне канав и колдобин, там, куда не дотягивались солнечные лучи, еще стояла густая липкая грязь, и колеса телег, начавших свой привычный весенний путь с хуторов в село и обратно, то и дело вязли в ней по самую ступицу. Однако веселое солнце уже вовсю румянило пригорки, а теплый ветер с юга подсушивал корку земли. Да, это была уже весна, настоящая и неповторимая. И хотя ничто, казалось, не изменилось в раз и навсегда заведенном порядке вещей — крайние домишки все так же, как три недели или четыре месяца назад, жались друг к другу, робко прильнув к земле, все так же уныло свисали на покосившихся заборах отставшие доски, уцелевшие от огня печек, а иссохшие в солончаковой почве чахлые придорожные деревца, как унылая цепь солдат, все так же сутулились перед окнами, смотревшими на дорогу, — однако все здесь как-то вдруг, будто за одну только ночь, стало другим, новым, непохожим. По утрам уже горячие лучи солнца поднимали над сырыми полями легкий туман, и в его полупрозрачной белесой пелене вещи и предметы странно меняли свои очертания, казались другими. Дома и деревья будто увеличивались в размерах и тянулись вверх, к небу, как бы расправляя затекшие спины, а хуторки вокруг села, казалось, приковыляли на своих коротеньких кривых ногах поближе к околице, чтобы посудачить с земляками на дружеской весенней посиделке. Даже подгнившие, выщербленные плетни и изгороди, зиявшие дырами, как беззубыми ртами, и разметанные в непогоду соломенные крыши, которые еще вчера шептали о близком конце этого затерянного в захолустье деревенского мирка, сегодня тоже вдруг звонко заговорили о весне, призывая прилежные руки взяться за топор, лопату и грабли. Однако никто не отзывался на этот призыв, а из покосившихся домишек не спешили на улицу веселые люди с добрыми руками, готовые залечить печальные следы минувшей зимы…

Мужское население слободки, носившей название Сапожной, хотя там никогда не жил ни один сапожник, было сейчас озабочено другим — поисками работы на лето, чтобы прокормить себя и семью. Кое-кто мыкался по хуторам, спеша показаться знакомым хозяевам, чтобы они, упаси боже, не наняли бы кого другого на весеннюю страду, которая вот-вот должна была начаться. Другие толклись в селе, на базарной площади, в уголке которой издавна притулился рынок батраков. На этой «бирже труда», как в шутку прозвали ее завсегдатаи, с раннего утра собирались безработные зимой бедняки, сидели и ждали покупателя на свои рабочие руки. В полдень они расходились по домам — на обед или просто для того, чтобы соседи и знакомые не подумали, будто их женам нечего поставить перед ними на стол, даже тарелку супа, — а через час-другой вновь возвращались и ждали до вечера, чтобы завтра утром опять прийти сюда и начать все сначала…