Йожеф Дарваш - Город на трясине

— Не плачь так!.. Ну нельзя же так…

Юлиш села на кровати. Постепенно ее рыдания сменились тихими причитаниями. Теперь уже можно было разобрать слова:

— Я этого не переживу… Моя Розика! Доченька моя дорогая! Что с тобой сделали эти изверги? Они даже били тебя, когда ты уже и ходить-то не могла… Бил сам Берец… Она сама мне перед смертью рассказала… И зачем мы только отдали ее в этот дом? Зачем? Зачем на свете бедняки живут, если они даже ребенка своего не могут по-человечески содержать? Это я виновата в ее смерти! Я! Это я согласилась отдать ее! Она ведь и не болела никогда… здоровенькая была, как цветочек… И вот тебе на!.. Я теперь жить не буду… Я повешусь лучше…

Юлиш опять упала на кровать, но у нее уже не было сил плакать навзрыд, и она плакала беззвучно, отчего все ее тело дрожало мелкой дрожью.

Шандор подсел к ней на край постели и смотрел на жену в полной растерянности. Затем перевел взгляд на мать и на соседских женщин, которые суетились возле Розики.

«Какие грязные у меня ноги», — подумал вдруг Шандор, случайно взглянув на свои босые ноги. Он даже пошевелил большими пальцами, отчего они громко хрустнули.

Соседи, обрядив Розику, накинули темный платок на висевший на стене осколок зеркала и, тихо пробормотав: «Спокойной ночи», разошлись по домам.

Не ушла только тетушка Боршне. Пододвинув к изголовью умершей табурет, она поставила на него керосиновую лампу, будто хотела посветить Розике, затем достала молитвенник и, встав на колени так, чтобы свет падал на книгу, вполголоса начала читать молитву.

Старая Бакошне задремала, сидя на низенькой табуреточке, однако и во сне она продолжала раскачиваться из стороны в сторону.

Юлиш, обессилевшая от рыданий и криков, тоже задремала на минутку.

В комнате стало так тихо, что было слышно, как потрескивал фитиль керосиновой лампы да шелестели страницы молитвенника, когда тетушка Боршне перелистывала его.

Шандор будто оцепенел. Ему хотелось рыдать и кричать, как его жена, чтобы хоть немного выплеснуть свое горе, но он не мог. Даже глаза у него были сухими. Единственное, что он чувствовал, так это сильное покалывание в глазах, словно в них попали горячие искры, да нестерпимый жар в груди.

Желтоватое пламя лампы освещало лицо мертвой девочки. Шандор смотрел на это личико с плотно закрытыми глазами, и его так и подмывало схватить на руки щупленькое тельце дочери, выскочить на улицу и обежать все село, всю страну, взывая о помощи.

«Помогите ей, помогите же!.. Потому что так не может быть! Не может! Помогите, кто виноват! Все виноваты, кто не поможет!..»

Какая радость может быть у бедняка, если не дети? Чему он еще может радоваться, если не им? Семья! Как он радовался этому дому! Радовался чуть большему заработку… И все потому, что больше достанется детям, семье. А вот теперь его маленькая дочурка с худенькими ручонками, которыми она так ласково обнимала его за шею, когда хотела что-нибудь попросить, лежит бездыханная…

Он смотрел на дочку, но даже если бы и закрыл глаза, то все равно видел бы перед собой бескровное личико Розики, освещенное желтым пламенем лампы. Он не хотел верить в случившееся… Не хотел верить, что все это никак нельзя изменить или поправить… А если так, то к чему сейчас слова? Он не мог кричать и плакать, как это делала жена, и оттого на душе у него было еще горше и тяжелее. Ему просто не хотелось больше жить…

Для Шандора в эти минуты уже не имело никакого значения ни то, что было, ни то, что еще может быть. Казалось, уже не существовало больше этого дома, которому он так радовался. Для Шандора в данный момент не существовало ничего на свете, кроме этой крохотной комнатки, до краев наполненной горем, как будто не было до этого минувшего дня и никогда не настанет снова утро…

Не известно, как долго бы просидел так Шандор, погруженный в себя. Все в нем кричало и шумело. В голове, казалось, стучала молотилка, хотя кругом стояла тишина. Жена и мать забылись в минутном сне. Спала и Розика. Только она заснула вечным сном. Она никогда не проснется, никогда не откроет глаз…

Старая Боршне время от времени выкручивала обгоревший фитиль, а затем снова склонялась над раскрытым молитвенником. Почти беззвучно она прочла все до единой молитвы, которые обычно читают над усопшим, а затем начала читать их сначала, временами бормоча вслух несколько строчек.

Неожиданно в кухне раздался плач маленького Палко. Он заплакал тихо, как-то несмело, но для Юлиш и этого было достаточно. Она мигом проснулась, встала и, шатаясь, как во сне, поплелась в кухню. Через минуту она вернулась в комнату с малышом на руках, села на край кровати и достала грудь. Малыш с жадностью прильнул к груди, и Юлиш постепенно успокаивалась, будто вместе с молоком матери малыш вбирал в себя и ее горе.

Малыш громко причмокивал и прерывисто сопел, а когда на момент он выпускал сосок изо рта, то сразу же начинал что-то лепетать, будто объяснял матери, зачем ему понадобился этот маленький перерыв…

Шандор не спускал глаз с ребенка, слушая его лепетание. Неожиданно в нем что-то дрогнуло, и по всему телу побежали мурашки. У него было такое чувство, будто он отлежал руку, а теперь кровь опять начала пульсировать свободно.

Лампа по-прежнему горела у изголовья умершей девочки, но теперь почему-то казалось, будто в комнате стало значительно светлее. И хотя ночь еще не кончилась, в окна уже стало заглядывать предрассветное небо.

— Вы уже заявили? — спросил Шандор жену.

— Мама уже ходила в управу. Еще утром. И у пастора была.

— Когда похороны?

— Послезавтра утром…

Шандор на миг задумался, как человек, которому сейчас надлежит сказать решающее слово…

Он подождал немного, словно подыскивая нужное слово, но, видимо, так ничего и не придумав, тихо и спокойно произнес:

— Тогда я сейчас пойду…

Юлиш с испугом уставилась на мужа.

— Куда пойдешь? — спросила она.

— Обратно на хутор…

— Сейчас?.. Сейчас, когда… А что же с нами здесь будет? Что мы будем делать без тебя? — И она снова заплакала.

От ее плача малыш, которого она держала на коленях, вздрогнул и захныкал. И вмиг как бы ожил весь дом. Проснулась старушка Бакошне. Услышав плач, она сначала подумала, будто они продолжают оплакивать умершую. Старушка вновь нараспев запричитала, раскачиваясь всем телом вправо и влево. Когда же она наконец поняла, почему плачет Юлиш, то моментально перестала стонать и хныкать и набросилась на сына, который в такой момент надумал идти на хутор на обмолот зерна.

— Это еще что за фокусы?! В доме мертвое дитя лежит, а он надумал идти к молотилке!.. Уж не рехнулся ли ты совсем?!

И она сразу же заохала, будто хотела этим сказать, что вот, мол, и этому человеку пришел конец: совсем с ума сошел-де… От этих охов и ахов Юлиш и лежавший у нее на коленях малыш снова громко заплакали.