Йожеф Дарваш - Город на трясине

Кое-кто из артельщиков продолжал потихоньку обсуждать затронутые вопросы…

Шандор лежал крайним у копны и смотрел на усыпанное звездами небо. Чувствовал он себя хорошо: от утренней усталости не осталось и следа. Прохлада освежила его, и ему самому даже не верилось в то, что еще сегодня утром ему было так плохо. Вытянувшись на мягкой соломе, он лежал на спине, уставившись взглядом в ночное небо. Ему хитро подмигивали звезды. Они были для него сплошной загадкой. Шандор слушал разговоры артельщиков и объяснения Гелегоньи. Правда, многого из сказанного Шандор не понимал, но интуитивно чувствовал, что Гелегонья, видимо, прав. Однако долго раздумывать над этим он не стал. Подложив натруженные руки под уставшую за день поясницу, Шандор потянулся. Он был доволен собой, доволен тем, что выдержал сегодняшнее нелегкое испытание, отчего у него появилась уверенность, что теперь с ним ничего не может случиться и он заработает свои шесть-семь центнеров пшеницы, а то, может, и все десять. Дом у него есть. Со временем как-нибудь и долг выплатит.

«Конечно, прав Гелегонья, еще как прав, — думал Шандор, — но только стоит ли сейчас так много говорить об этом? Все это так далеко, а совсем рядом есть вещи, которые утешают…»

В нос Шандору попала соломинка, и он громко чихнул.

— Будь здоров! — со смехом пожелал он самому себе и повернулся на бок, чтобы уснуть.

Тем временем с песнями вернулись с гулянки девушки, а вслед за ними пришли и парни. Вскоре все улеглись и, немного поболтав и похихикав, крепко уснули.

Много позже вернулась с гулянки Юлиш Кишфехер. Стараясь не шуметь, она тихо шла на свое место. Однако ее шаги все же услышал кто-то из парней и, будто спросонья, сказал:

— Собака вокруг бродит…

— Сожрет еще сало, — проговорил второй голос.

— Ударьте ее по ногам!.. — посоветовал третий.

Несколько человек тихо засмеялись, но скоро снова наступила полная тишина.

И только звезды по-прежнему светили в небе да луна немного сползла к горизонту, будто наклонилась над спящими, охраняя их тревожные сны.

Дорога вдали делала поворот, отчего напоминала русло высохшей реки. Толстый слой пыли, покрывавший дорогу, был похож на слой соды. По обеим сторонам дороги изредка попадались тутовые деревья, за которыми располагались огромные делянки кукурузы. Покрытые густой пылью листья давно ждали благодатного дождя. Нещадно палило солнце, и казалось, было заметно, как под его безжалостными лучами страдали растения. Лишь иногда откуда-то издалека налетал небольшой порыв ветра, поднимая в воздух густое облако пыли. И только это можно было принять за признак жизни среди безжизненной степи. А появление фигурок людей на дороге вообще воспринималось как некая шутка.

Однако люди и в самом деле шли: женщины и много-много детей. Они несли в руках плетеные корзинки или завязанные узелки и туго набитые вещмешки. Все двигались по направлению к хутору. Вся эта растянувшаяся по дороге процессия была похожа на толпу беженцев, спасающихся от вражеского нашествия и уносящих на себе свои скудные пожитки. Некоторые женщины несли за плечами завернутых в платки грудных детей.

На самом же деле это были не беженцы, а жены и сестры артельщиков. Они несли горячий обед: кто — мужу, кто — отцу, кто — брату. Они проделали путь в несколько километров и очень спешили, чтобы поспеть вовремя.

Еще издали можно было определить, что все они из Сапожной слободки. Дело в том, что во главе этой процессии шагал Яниш Воробей — единственный мужчина во всей толпе. Взяв на себя роль «полководца», он так широко шагал своей скрипучей деревянной ногой, будто измерял метром длину дороги.

Молодые женщины и подростки без особого труда поспевали за ним, а вот самые маленькие и самые старые то и дело отставали.

Дочка Дьере тащила узелок, где находилась кастрюлька с супом, почти по самой земле, отчего на дороге оставался след от супа.

Старая тетушка Боршне то и дело останавливалась и, поставив корзинку на землю, садилась на обочину и растирала гудевшие от ходьбы ноги. Затем она вставала и быстро семенила за ушедшей процессией, а догнав ее, снова садилась отдохнуть.

В конце концов одна из женщин сжалилась над старухой и забрала у нее корзинку, чтобы тетушке Боршне было легче идти. Это случалось каждый раз, и тетушке Боршне, собственно говоря, и незачем было ходить туда и обратно, так как ее корзинку или узелок все равно почти всю дорогу нес кто-то другой. Однако никто ни разу не сказал ей, что ей лучше остаться дома.

Откровенно говоря, всю еду, вместе взятую, запросто могли бы отнести артельщикам три-четыре женщины, а в другой раз это же могли бы сделать другие три-четыре женщины. Однако на это никто никогда бы не решился, и потому ходили все до единого, проделывая немалый путь из-за одной тарелки супа и теряя по полдня времени. Так поступали и в прошлом году, и несколько лет назад, и, видимо, даже несколько веков назад, отчего эта привычка превратилась как бы в обычай, который никто не решался нарушить.

Жена молодого Бакоша семенила возле дядюшки Яниша Воробья. Если б не существовало неписаного закона, согласно которому во главе группы женщин непременно должен был идти мужчина, пусть старый и даже на деревянной ноге, но все-таки мужчина, то Юлиш сама бы возглавила эту процессию, лишь бы только она поскорее двигалась. Не успели они пройти и половины пути, как ей уже хотелось поскорее оказаться дома. А теперь домой она попадет только поздно вечером.

«Боже мой, лишь бы только за это время там ничего не случилось! — со страхом думала она. — Может, нужно было послать обед со свекровью, а самой остаться дома?.. А я что сделала?..»

Вчера поздно вечером возле их дома остановилась повозка Хорвата Береца. Он вез дочку Бакошей к врачу. Бедная девочка пластом лежала на повозке и, сколько к ней ни обращались, никому не отвечала и, казалось, никого не узнавала. Хорват сказал, будто она наколола ногу на жнивье, а затем в рану что-то попало и она загноилась.

Юлиш уселась на повозке рядом с девочкой, а та, открыв глаза, никак не могла сообразить, где она находится и что с ней происходит. Юлиш взяла девочку за руку, погладила ее сжатый кулачок и со слезами на глазах начала причитать:

— Розика… девочка моя… это я… Розика… Разве ты меня не узнаешь?..

Хорват изо всех сил погонял лошадей. Время от времени он оглядывался и, будто оправдываясь, говорил:

— Из-за такой маленькой ранки такая беда… Наверняка она ее расцарапала еще больше… Моя жена сразу же забинтовала ей ногу… Мы ей говорили, чтобы она остерегалась… А потом нога начала опухать… Если бы ей не больно было наступать на нее, то она бы ничего и не сказала… Такая неосторожность!.. Ничего не попишешь! ребенок — есть ребенок!.. Ему не до осторожности…