Анатолий Афанасьев - Искушение

— Попробую, — ответил как можно любезнее.

— Поберегись! — предупредил Курдов.

— Да уж чего там, — улыбнулся Сергей.

— Форсу в тебе много, вижу. Но до финала все одно тебе не дотянуть. Штаны порвешь.

— Ты так думаешь?

Тут за ним пришел тренер Кривенчук, прервал их затейливую беседу.

— Это единорог, — объяснил ему тренер, уведя с собой. — Я сам таким был в молодости. Ты его, Серега, изматывай, изматывай. По рогу его, по рогу! Они этого очень не любят. Я сам не любил в молодости.

— Он что — припадочный?

— Он не припадочный. Это прием. Он тебя хочет разозлить. Разозлишься — про защиту забудешь. Подставишься.

Сергей любил слушать поучительные речи своего тренера, в прошлом известного боксера. Особенно любил, когда тренер выражался научно. Это с ним обыкновенно случалось, когда он вспоминал о своей незаконченной диссертации. Точнее, неначатой. Лет семь назад Кривенчука сбили с толку доброжелатели, внушив ему мысль, что он должен написать диссертацию, дескать, при его таланте это в некотором роде нравственный долг перед обществом. Кривенчук, как все люди, падкий на лесть, в это поверил, и с тех пор лучшей его похвалой ученику было обещание: «Я тебя, милый мой, введу в главу диссертации!»

В первом раунде Курдов вроде случайно заехал Сергею по затылку открытой перчаткой. В клинче прошипел в ухо: «Погоди, гад!» Ненависть, которую он излучал, можно было потрогать. Она была вязкого чернильного цвета. Сергей не испытывал обычного опьянения боем. Ему стало скучно. «Животное, — подумал он презрительно. — Просто животное». Отдыхая, пожаловался Кривенчуку:

— Чего он добивается?

Тренер взглянул подозрительно:

— Держись, Сережа, не обращай внимания. Прошу тебя, держись!

То, чего опасался Кривенчук, случилось в середине второго раунда, после того, как мытищинский головорез обозвал Сергея подонком. Мутная волна хлынула Сергею в голову. Сон слетел с души. Он прозрел и увидел перед собой коварного врага. Точно железная пружина в нем распрямилась. Из груди вырвался хриплый скользкий смешок. Звериная ловкость появилась в руках. Курдов уклонялся и не падал. Зал взревел. Сергей ничего не слышал. Он сослепу натыкался на встречные несильные толчки. Тугой звон в ушах поднялся до неба. Судья остановил бой и велел противникам разойтись по углам. Сергей сказал тренеру:

— Я не виноват, Федор Исмаилович. Вы же понимаете.

— Достал он тебя, достал!

— Черт с ним!

Сергей зубами пытался развязать шнуровку. Ему было стыдно, тоскливо. Быстрее убраться отсюда. Домой. Но где же тут уберешься, если попал в полосу невезения. У выхода наткнулся на ухмыляющегося Курдова. Хотел пройти мимо, не удалось. Тот загородил дорогу.

— Что, доволен? — спросил Сергей без особого любопытства.

— Ты извини, браток, — Курдов жмурился, как сытый кот. — Мне этот финал — во как нужен. Это мой последний шанс. Для тебя бокс забава. Ты же студент. А я восемь классов имею, не более того. Мне слава нужна.

— Вот как. Зачем тебе слава?

— Это сейчас к делу не относится. Но ты меня извини, понял?

— Понял. Я тебя не извиняю.

Сергей Боровков трясся в автобусе и с улыбкой думал об этом странном парне, который жаждет славы и умеет имитировать ярость по системе Станиславского…

На экзамене по физике нелегкая его взяла спорить с доцентом Голубковым. Сначала все шло тихо и мирно. Задачка Боровкову понравилась, и он расписал ее в трех вариантах. Рядом сидел Вика Брегет, худенький друг. Третий год в институте плечом к плечу. У Брегета за пазухой том Писецкого в виде шпаргалки. Брегет раздулся от желания свериться с одной из глав. Когда он доставал свою громоздкую шпаргалку, его, конечно, застукали. Вернее, их обоих застукали, потому что доценту померещилось, что учебник у них общий. Голубков был известен окаянным характером. В зловещий час его мать родила. Своей въедливостью и настырностью он мог потягаться с испанской инквизицией. А молод был — лет около тридцати, в пижонистой курточке и джинсах. Институтские красотки от него чумели.

— Ну и как же теперь быть? — спросил Голубков, отобрав и с удивлением разглядывая учебник. — Наверное, вам обоим придется в другой раз прийти.

— Это моя книга, — сказал Брегет. — Боровков тут ни при чем.

Доцент изящно поправил что то на своей курточке, метнул безрассудный взгляд в сторону Галочки Кузиной, сидевшей неподалеку. Но тут его ждала осечка. Галочка была не из тех, которые лебезят перед сверхумными доцентами. Она глядела в окно.

— А вот мне кажется, — вздохнул Голубков, — это несущественно, чей учебник.

— В некоторых странах, — заметил Боровков, — на экзаменах разрешают пользоваться справочниками и учебниками. В Болгарии, к примеру.

Голубков еще раз на всякий случай посмотрел на Галочку Кузину. На нее время от времени многие оглядывались. Бог не обнес ее красотой. Что бы она ни делала, хотя бы кушала в буфете пирожок с капустой, в ее облике явственно проступало ее деликатное предназначение. Она и не скрывала ни от кого, что рождена для безумных страстей. Она знала себе цену. В ее ленивой, царственной повадке и иссиня-темном взоре таилась погибель. На курсе за ней открыто никто не приударял, не было смелых, а вот тянулись к ней многие. И доцент Голубков тянулся. Это была маленькая слабость большого человека.

Голубков сказал, опечаленный:

— Пока что мы, к сожалению, не в Болгарии, Боровков. Поэтому вам лучше покинуть аудиторию.

— Вам виднее.

Потом они с Викой пили кофе. Брегет маялся угрызениями совести.

— Главное, мне и надо-то было поглядеть одну формулу. Впрочем, и без нее можно было обойтись. Ты прости меня, Серж!

— За кофе заплатишь, прощу.

Вскоре к ним присоединилась Галочка Кузина. Она, естественно, отхватила пятерик.

— Вы, мальчики, меня прямо изумляете. Неужели нельзя как-то проще, без уловок. Выучил — сдал. А особенно меня ты изумляешь, Вика. Ведь ты потенциальный ленинский стипендиат. Все твоему уму завидуют. И вот именно ты обязательно вляпываешься в какую-нибудь грязную историю. Пора тебе стать солиднее, что ли. У тебя хоть девушка есть?

— Ему нельзя быть с девушкой, — сказал Сергей угрюмо.

— Почему.

— Он на учете у психиатра.

Галочка величественным движением поправила прядь, упавшую ей на щеку.

— Боровков!

— Чего?

— А ведь я была в зале, когда тебя поколотил этот дебил из Мытищ.

Сергей покровительственно усмехнулся, заглянув в ее бездонные очи.

— Меня, Галя, поколотить нельзя. Я из породы победителей. Но обмануть можно. Я доверчивый.

— Ты очень много о себе мнишь, Боровков. Глядел бы почаще на себя со стороны. Жалкое зрелище. Я чуть не расплакалась, когда тебя Голубков выгнал.

Брегет, ощутив новый приступ стыда, закашлялся.