Анатолий Афанасьев - Искушение

Алеша готовно загородил дверь, распростер руки, взъерошенный птенец.

— После такой работы обязательно надо плотно пообедать, — Федор Анатольевич кивнул на вымытый пол.

Веселость его голоса стала напряженной, и Надя это странно ощутила, как будто по кухне протянуло сквознячком. В глазах чужого взрослого человека она различила боль, совершенно не соответствующую обычному приглашению к обеду. И еще женским мгновенным чутьем она поняла, что ей, видимо, опасно и незачем здесь оставаться, потому что тут идет совсем другая жизнь, незнакомая ей совершенно, чуждая, кипят тут страсти — ое-ей!

Бледный мальчик с зеленой полосой через щеку неестественно бодро загораживал дверь; больной, полупьяный мужчина, его отец, неуклюже горбился на табурете. Все это ей не нужно, далеко — какая-то ловушка для Золушки. Она именно так ощутила, что ее заманивают в ловушку. А зачем заманивают — да просто так. Попалась птичка — стой, не уйдешь из сети. Где-то она слышала такой стишок.

— Хорошо, — сказала она. — Обедать так обедать.

Пообедать не успели, только суп разлили, как раздался звонок и пожаловал Пименов. В руке — школьная тетрадка за две копейки. Лицо просветленное и скорбное.

— Набросал я тут предварительно, — он заглянул в тетрадку. — Выходит, вам платить придется сто двенадцать рублей.

— Садитесь, — пригласил Федор Анатольевич. — Прошу вас!

Пименов зорко оглядел обеденный стол, долго и укоризненно не отрывал взгляда от пивных бутылок.

— Вас, гражданочка, я не имею чести знать, но, думаю, вы не откажетесь свидетельствовать. Есть, я надеюсь, моральные критерии, которые для всех людей безусловны.

— Не буду я ни в чем свидетельствовать, — надула губки Надя. — Я вас боюсь, дяденька.

— Ага, — кивнул пенсионер. — Так я, в общем-то, и предполагал. Конечно, у вас круговая порука. Но платить-то вы не отказываетесь?

— Нет, нет, — поспешил Пугачев. — Сколько, высказали? Сто двенадцать рублей?

Надя вмешалась:

— А за что, собственно, такие деньги? Это ведь надо доказать. Откуда сто двенадцать? Несусветная какая-то цифра.

Алеша в одиночестве продолжал хлебать суп, счел за благо сделать вид, что разговор его не касается. Пименов опять сверился с тетрадкой.

— Доказывать тут и нечего. Побелка потолка — раз, переклейка обоев — два. Обои эти мы с переплатой доставали — три.

— Заодно бы уж и полы перестелить — четыре, — не выдержала, съязвила Надя.

Ей был жалок Федор Анатольевич, который обомлел от наглого напора и, кажется, сию минуту готов был раскошелиться. Не таким она представляла себе настоящего мужчину. Даже Пименов со своей тетрадкой не вызывал у нее такого презрения. Этот боролся, а тот разливался киселем. Пименов быстро доказал, что он пришел не милостыни просить, а отстаивать правое дело.

— Вы, девушка, возможно, и являетесь очередной подругой гражданина Пугачева — честь, конечно, большая, — но это вряд ли дает вам основания разговаривать со мной подобным образом. Я понимаю, у вас весело на душе, вино льется рекой, а тут больной страдающий человек ни к селу ни к городу вылез из своей щели. И все-таки мой вам совет, лучше бы вы не вмешивались совсем, пока у вас нету прописки. И даже лучше бы подсказали своему другу, чтобы он немедленно расплатился.

— Алеша, иди в комнату, — сказал Пугачев.

Мальчика точно ветром выдуло с кухни.

— Вот что, — посеревшее лицо Пугачева заставило пенсионера чуток отодвинуться в проход. — Вот что, любезный директор подъезда. Вы бы грязь, которая у вас в душе накопилась от безделья и подсматривания, попридержали при себе. А то я вас вышвырну сейчас за дверь, как собаку.

— Меня? Как собаку?

— Как паршивую собаку. Эта девушка мне в дочери годится, как вам не стыдно, старому человеку! На что вы намекаете?

— Федор Анатольевич, я вам не только в дочери гожусь.

— Не договорились еще, значит, — определил с бедовой улыбкой Пименов. — Кто кем кому будет считаться.

Федор Анатольевич с усилием поднялся, и проницательный пенсионер попятился к выходу. А там его подстерегал Алеша с пистолетом в руках, с массивным духовым пистолетом.

— Заряжен! — предупредил мальчик. — Первый выстрел прямо в живот.

Пименов, недавно так кстати вспоминавший про пулю, как бы потерял себя на минутку. Он лицезрел дуло пистолета и не мог сообразить, игрушка ли это. Ему померещилось, что жизнь его внезапно повисла на волоске.

— Не стреляйте, — попросил он. — Насчет денег я подожду. Или лучше вы сами договоритесь с мастером. Вас устраивает такой вариант?

— Устраивает, — отозвался из кухни Пугачев.

Пименов вышел боком и осторожно притворил дверь.

— Пуганул я его, — доложил Алеша отцу. — Шатаются всякие, денег требуют. А откуда их взять. Верно, папа?

— Ой! — взмолился Федор Анатольевич. — Доведешь ты меня, кажется, до тюрьмы.

— Нет, — успокоил сын. — Ты не знаешь ведь, папа. Тут дело такое, что пуль-то у меня нету. Ни одной. Надя пули принести забыла. Он же незаряженный.

— И правда, забыла я.

— Видишь, папа. Я его просто пугал. А пуль у меня нету. Без пуль-то это так, железка обыкновенная.

— Зачем же ты его пугал? Кто тебя просил?

— Чтобы он тебя и Надю не обижал больше.

— Понятно.

— Спасибо, дружок! — сказала Надя, обернулась к Федору Анатольевичу: — Плохая история, да?

— Обыкновенная. Житейская.

— Зря вы так уж отчаянно за мою честь вступились. Я не девочка, сама за себя постою.

— Я не за вашу честь вступился. Не волнуйтесь. Ваша честь меня меньше всего беспокоит. Давайте, что ли, обедать наконец?

— Вы в раздражении, Федор Анатольевич, но сейчас обидели меня больше, чем этот смешной старик.

— Надоело! — отрезал Пугачев. — Надоело мне разбираться в ваших тонкостях.

— Не кричите на меня!

— Папа, она хорошая.

— Замолчи! Ты тоже замолчи, разбойник! — ужасно, скверно переменилось его лицо.

Наденька инстинктивно отшатнулась к стене.

— Успокойтесь, Федор Анатольевич!

— Зачем ты пришла сюда, красивая девчонка? Ты что — не видишь? Ты слепая? Ух, как мне все надоело: наша слова, ваши мелкие гадости и мелкие добренькие поступки! Какие-то Пименовы, какие-то Нади, какие-то учительницы с претензией на ученость. Скопище манекенов!

— У вас истерика, — холодно заметила Надя Кораблева. — Ступайте в постель и выпейте валерьянки.

Алеша с ужасом озирался, свесив к ноге великолепный духовой пистолет.

— Да, — ответил Пугачев. — У меня истерика. Простите, я устал. Была трудная неделя.

— Стыдно так распускаться! Неприлично!

Повернулась и ушла. Даже дверь будто сама перед ней открылась и сама же за ней затворилась.

— Нам никто не нужен с тобой, малыш, — повернулся Пугачев к сыну, жалко моргая. — Никто! Мы сами по себе. Ведь правда?