Анатолий Афанасьев - Искушение

Он подумал, что сегодня счастливый день, хотя он не понравился Надиному отцу. Он подумал, что сегодня такой день, после которого можно умирать, если бы не Алеша, ожидающий его внизу.

Надя сама поцеловала его около уха и отстранилась. Он разжал слабые руки и побрел вниз. Ступеньки раскачивались и разъезжались под ногами. Еще раз мелькнул перед ним растерянный Павел Павлович, хотел ему, кажется, что-то сказать, но расстояние между ними было слишком велико для разговора, а остановиться Пугачев не мог.

«Когда же кончатся ступеньки, — недоумевал он, — бесконечный спуск, будь он проклят. Так можно добраться до самой преисподней, не иначе».

На улице он повстречал сына, который пинал в стену пустую консервную банку.

— Малыш, — обратился он к Алеше. — Такая штука — счастье, знаешь ли. Спускаешься, спускаешься, и все нет конца. Я чуть не разбился, пока дошел. Ты не замерз?

— Мы когда-нибудь еще увидим Надю?

— А зачем тебе?

— У нее есть патроны! — сказал мальчик.

И еще была у них вскоре удивительная прогулка. С утра в воскресенье они втроем отправились на ВДНХ и пробыли там целый день. В общем, ничего необыкновенного с ними не случилось: гуляли, заходили в разные павильоны, пообедали в ресторане. В парке было много людей, играла музыка. Алешу сразил зал аттракционов, куда они попали после обеда и думали, что уж останутся там до конца жизни. Алеша и Надя увлекли своим азартом Федора Анатольевича, он тоже стал подходить к автоматам и тратить монеты с опасной быстротой. Вскоре он разменял пятерку и раздал Наде с Алешей по целой горсти пятиалтынных и двугривенных. Тут в Наде пробудилось женское чувство ответственности за финансы, и она предупредила, что это последние деньги, которые они могут проиграть. Однако Пугачев ухитрился тайком разменять еще трояк, и когда Надя с Алешей уже истратили свои сбережения, он все еще нет-нет да и подходил с застенчивой гримасой к очередному автомату. Надя и Алеша, взявшись за руки, следовали за ним, разинув рты.

Весь этот светлый день они провели в состоянии полной умиротворенности, которую, казалось, ничто не могло нарушить. К происшедшему на дне рождения ни он, ни она не возвращались, если не считать двух косвенных эпизодов. Один раз Федор Анатольевич попытался незаметно от сына обнять Надю за плечи, но та отстранилась, сухо сказав: «Не надо!» И он принял это как должное: не загоревал, не насторожился. Второй раз, когда они сидели на подсохшей скамейке — уже можно было сидеть на скамейке, — а Алеша играл неподалеку в мяч с незнакомым мальчиком, Пугачев не выдержал и сказал:

— Представляю, какое впечатление произвел я на твоих родителей!

Надя не поддержала тему:

— Не стоит об этом, Федор.

И опять он сразу согласился, не требуя ни доводов, ни объяснений.

Зато во всем остальном Надя была в тот день необыкновенно доверчива. Она рассказывала внимательно слушающему Пугачеву о своем детстве, так, как будто это детство было давным-давно; просила у него совета, как ей быть с Витькой Муравьевым, который отдалил от себя Симочку Пустовойтову и с новой охотой взялся ухаживать за ней, бедной Наденькой. Поделилась соображениями по поводу гнусного поведения Веньки Марченко, который на недавнем комсомольском собрании обвинил ее в пренебрежении мнением коллектива. Пугачев, со своей стороны, поведал ей без ложной скромности, как он намерен дальше «красиво и правильно» жить и как отлично складываются у него дела на службе. Была одна маленькая странность в этом дне: оба они обращались друг к другу, но как бы и не слишком четко воспринимали сказанное, и как только один останавливался, другой тут же врывался в паузу и заводил речь о чем-то своем, не связанном с предыдущим. Это было немного похоже на взаимную исповедь двух глухих, каждый из которых стремится сам побыстрее выговориться до конца и в то же время не обидеть собеседника. Их не смущала эта странность, более того, они ничего не замечали и были уверены, что ведут вполне стройную, логичную, восхитительную беседу. Не замечали они и того, что совсем не касаются единственно значительной для обоих темы: как они будут дальше и будут ли вообще вместе, ибо быть по-старому, просто дружить и встречаться, после поцелуя на лестнице стало невозможно, а изменить свои отношения значило решиться на что-то слишком серьезное, находящееся почти за пределами разума. Они обходили этот важнейший вопрос неосознанно, не оглядываясь поминутно на него, как на торчащий из пола гвоздь во время танцев, а интуитивно отказались его признавать, словно его не существовало в природе, так загулявшиеся допоздна дети отказываются думать и понимать, что рано или поздно из дома выскочит разъяренный родитель, схватит их за руки и потащит в квартиру, чтобы дать взбучку.

К вечеру, к заходу солнца, как по заказу сиявшего весь день, они уморились и в метро чуть-чуть прикемарили, а Алеша, сидящий между ними, и вовсе заснул, переваливаясь с боку на бок, от одного к другому. Надя сквозь дрему видела синее плотное облако, которое давило ей глаза, а Федор Анатольевич в полусне спорил с Лаврюком о необходимости межотраслевой координации.

Федор Анатольевич около своего дома высадил сына, велев ему быстренько разогреть чай, а сам поехал проводить Надю. Она сопротивлялась, но слабо, потому что синее облако еще больше уплотнилось и давило ей теперь в спину. Она думала, что облако может вдруг совсем расплющить ее, как лягушку на мокром асфальте.

Прощаясь, они постояли минутку возле подъезда. Слегка подморозило, и под ногами поскрипывала тонкая корочка льда. Над ними шумел, возбужденно хлопая дверями, скрипел лифтами, светился разноцветными окнами огромный московский дом. Небо было чернильного цвета и беззвездно.

— Ну, я пошла, Федор Анатольевич, — сказала Надя.

— Привет, маленькая!

И так же естественно, как они разговаривали днем, как уклонялись от главной темы, он сейчас обнял ее и крепко поцеловал в холодные губы. Она ответила, прижавшись на мгновение зубами к его зубам. Потом бесшумно скользнула в черное пятно подъезда.

Дома, уложив Алешу, он разложил на кухонном столе чертежи с намерением поработать. Но не работал, а сидел, с бессмысленной улыбкой глядя на газовую плиту. Он был опустошен, как колодец, из которого выкачали воду. Он иссяк, и это было сказочно приятно. Зазвонил телефон. Машинально взглянув на часы, он отметил, что стрелка приблизилась к двенадцати.

В трубке Пугачев услышал полузабытый низкий женский голос.

— Алло, это ты, Федюнчик?.. Прости, я, кажется, тебя разбудила?

— Откуда ты, Клара? — спросил он безнадежно, уже понимая, откуда она звонит…

Клара Георгиевна Пугачева (она так и не сменила фамилии) приехала в Москву без определенной цели. За эти годы она и раньше неоднократно наведывалась в столицу, но те приезды бывали столь угарны и хлопотны, что ей и в голову не приходило навестить сына. Да и зачем, думала она. Мальчик в надежных руках, и не стоит его травмировать.