Анатолий Афанасьев - Искушение

— Что ты мне десятку-то суешь, — сказала она ему сурово, — когда у меня сдачи нету. Где бельмы налил, там бы и разменял.

— Не пью и не тянет! — ответил Пугачев.

— Оно и видно, как не тянет.

У кассирши тоже что-то не клеилось в жизни, и она вымещала обиду на посторонних. Билет ему так и не дала, а тут как раз подкатила электричка — и Федор Анатольевич поехал зайцем. Ревизоры застукали его перед самой Москвой. Стыдясь, он уплатил штраф пожилому дядьке с лицом потомственного швейцара, волей судеб выбившегося в ревизоры.

— Небось билет-то дешевле купить было — съязвил швейцар, заполняя квитанцию огрызком карандаша. — Или мошна тугая?

— Деньги есть, — успокоил его Пугачев. — А счастья нету.

— Без денег тоже счастья не увидишь, — подбил бабки ревизор. — Вы, молодежь, этого не испытали.

Подходя к дому, Федор Анатольевич ощутил болезненный спазм в груди, но пересилил себя, резво взлетел на этаж. На кухне сидел Алеша и, шевеля губами, читал какую-то записку.

— Мамы нету, что ли? — спросил Пугачев.

— Она тебе письмо оставила, — задумчиво ответил сын, — а сама уехала вместе с чемоданами. Я и не жалею, правда?.. Лучше мы Надю к себе возьмем жить.

В записке было вот что:

«Федюнчик! Не воспринимай это как трагедию, но я должна на время тебя покинуть. Ибо надоел ты мне, милый, до чертиков. Надоели твои рефлексии, твоя скорбная мина, твоя дура Надька — все, все, все… Жить ты не умеешь, милый!.. Поеду к Черному морю, где золотой песок и люди беззаботны, как боги. Спасибо за маленькое удовольствие, которое ты мне доставил своей убогой любовишкой к джинсовой девочке.

Согласись, я все-таки здорово вам насолила. И все ради тебя, милый, единственно из желания тебя спасти. Опомнись, Федя! Погляди на себя в зеркало. Неужели ты думаешь, что тебя можно желать? Увы, увы, увы!

У тебя навязчивая идея — всю жизнь ты пытаешься срубить дерево не по плечу. Смотри — сам не сломайся.

Немного об Алеше. Он чудесный, милый, искренний, талантливый мальчик. Я счастлива, что у меня такой сын, кровь от крови моей. Я не захотела его мучить и не дала полюбить себя, потому что еще не приспело время. Но я обязательно и, наверное, скоро вернусь к нему. Ты помни про это, Федя! Поцелуй его за меня сто тысяч раз в бледное личико. Ах, как он прекрасен!

А Надьку брось. Брось Надьку побыстрее, для тебя же лучше. Не иди по дороге, которая ведет к пропасти. Этот совет я даю тебе в память о нашей юности.

Еще одно, последнее. Я кажусь тебе пропащей, злой, циничной фурией — ты не совсем прав, Федя. Такой я была и жила счастливо, но наступает срок перемен, я чувствую его приближение, и скоро я буду просто несчастной, одинокой бабой, каких везде пруд пруди. Как-то ты пригрозил, что убьешь меня. Я понимаю, что ты слишком ничтожен для такого крупного мужского дела, но если бы вдруг у тебя хватило сил и ярости, я бы тебя не осудила… С тем остаюсь твоей бывшей женой и матерью Алеши. Адью, милый Федюнчик! Клара».

— У нас хорошая мама! — оказал Федор Анатольевич присмиревшему сыну. — Она умеет говорить правду и несчастна. Мне жалко ее.

— И мне, папа. Но она же вернется к нам?

— Вряд ли, — сказал Пугачев, — вряд ли.

Прошел месяц. Пугачев не встречался с Надей.

В конце мая на Москву сошла тропическая жара. Днем градусник показывал около тридцати. Газеты, как обычно, С апломбом толковали о циклонах и антициклонах, старушки в очередях шепотом вспоминали библейские пророчества о конце света. Солнце плавило асфальт, и по улицам низко струились ядовитые испарения. Бродячие собаки дремали на тротуарах, и во сне часто чихали, сонные голуби, окончательно потеряв страх, нехотя уступали дорогу машинам. Появились в продаже кроличьи шапки и китайские термосы.

У Нади началась большая летняя сессия. К первому зачету по древнерусской литературе она подготовилась хорошо, выучила назубок несколько старославянских текстов, но, сидя перед преподавателем, вдруг опять все забыла. Не могла даже вспомнить, когда написано «Слово о полку Игореве». Она горько расплакалась, покраснев и утирая лицо тетрадной промокашкой. Поплыла тушь с ресниц, и она стала страшной, как воровка. Преподаватель, знавший Надю примерной студенткой, растерялся:

— Успокойтесь, Кораблева, ради бога… Это от жары, переутомились… Я поставлю вам зачет. Поставлю!

— Не надо мне липового зачета! — крикнула Надя, схватила зачетку и убежала.

Спрятавшись в туалете, она там еще прохныкала с полчасика, пока ее не отыскала Нина Клепикова:

— Ты свихнулась, Надька! Что с тобой? Разве так можно?

— А почему он не звонит? Почему?

— Кто?

— Нина, Нина! Папа с мамой осуждают меня, я же вижу. Но в чем я виновата? В чем? И он не звонит, совсем пропал. Я не могу больше! Я сегодня, прямо сейчас поеду к нему. Если он бросил меня, пусть скажет. Я буду знать. А так — подло!

— Поедем вместе! — предложила Нина. — Мы дадим ему прикурить.

Через несколько минут они уже сидели в читальном зале и мирно занимались.

В семье Кораблевых царила гнетущая атмосфера кругового умалчивания. Говорили о чем угодно, только не о Пугачеве. Эта история, казалось, была прочно забыта. С каждым днем родители Нади укреплялись в мысли, что и на самом деле все кончено. Девочка по вечерам готовилась к экзаменам, никто ей не звонил. Анастасия Ивановна торжествовала, Павел Павлович грустил непонятно о чем. Внешне жизнь семьи текла обычным порядком, но за каждым словом, за каждым семейным пустяком словно бы витала тень чего-то несовершившегося, опасного…

И вот однажды, выйдя после очередного зачета на улицу, Надя увидела Федора Анатольевича. Он сидел на той же скамейке, где месяц назад поджидала Надю его жена. Надя была не одна, с Ниной.

— Надя! Что такое? Сердце?! — испугалась подруга, взглянув на нее, застывшую в дверях, помертвевшую. — У меня есть валидол. Сейчас, сейчас!

— Прости, Нина, — сказала Кораблева свинцовый голосом. — Я не пойду в кино. Вон, меня ждут.

Федор Анатольевич был свежевыбрит, подстрижен, молод, в бордовой рубашке и светлых штанах. Он поднялся навстречу Наде и протянул руку.

— Не мог предупредить, — объяснил, щуря глаза от солнца. — Срочная необходимость.

Надя кивнула, руку ее он не выпускал, и так они и присели, держась за руки. Пугачев разительно переменился, но в чем выражалась эта перемена, Надя не могла уловить, да и не до этого ей было; мучительными усилиями она пыталась согнать краску с лица.

— Что случилось? С Алешей что-нибудь?

— Не волнуйся, ребенок. Ничего не случилось, — он засмеялся, и тут Надя поняла, в чем перемена.

Пугачев не нервничал, раньше он всегда был на взводе, а сейчас не нервничал, был сосредоточен и знал, зачем пришел. И еще впервые она увидела, что глаза у него синие и блестящие, точно нарисованные прозрачной акварелью. На висках капельки пота. Давно, наверное, сидит тут на солнцепеке.