Николае Есиненку - Деревянная пушка

— Что он сбросил? — спрашивает старик, но ответа не слушает.

«Ястребок» буквально висит на хвосте у немца.

Тра-та-та-та-та-та! Тра-та! Тра-та-та!

— Дай ему! Дай! — чуть не плача умоляет старик, и Мария вторит:

— Дай!

Но то ли русский залетел слишком далеко за линию фронта, то ли у него кончились боеприпасы, так или иначе, он вдруг поворачивает обратно, а немецкий курьер продолжает улепетывать так стремительно, так потешно и так трусливо, что старик не удерживается, хватает топор и припускает за ним:

— Вот вам Сталин! Вот вам Москва!..

После этого Макс и Мориц три дня не появляются над хутором, и для Марии это настоящие именины сердца. Она побелила дом, перемыла полы, вытащила на перетруску подушки, дорожки, ковер, заодно выволокла и патефон, запустила пластинку, а сама трудится не покладая рук. Выносит застекленную фотографию — она и Андрей в день свадьбы. Над их неестественно пригнутыми друг к дружке головами — два целующихся голубка. Она протирает стекло, рамку, целует украдкой дорогой образ Андрея и начинает подпевать патефону:

Есть и старику чем заняться после вынужденного безделья. Он перебирает перед домом картошку и тоже мурлычет себе под нос:

А ты, Мария, хотела все бросить, все оставить гадам. Война-то, считай, кончилась!

— Так-таки?

— Ты меня слушай… Раз появились русские самолеты…

— Во-первых, это был только один, а прошло уже три дня!

— Зато фрицы сюда носа не кажут! Ха, в Москву захотели! Досталось свинье на небо взглянуть! Небось наши их в хвост и гриву гонят…

— Думаете, на станции уже наши?

— А что? Вот схожу да погляжу!

— Сходи́те, папа! Вдруг Андрей…

— Ты, Мария, вперед бога не забегай. Пушек-то не было слышно. Правда, и далеко… сорок верст. Давай лучше письмо ему напишем.

— Давайте!

— «А живем мы, сынок, хорошо…» — по обыкновению диктует старик, и Мария, кивая, пишет, тоже по обыкновению, свое: «Муженечек, свет мой ясный, истосковалась, изболелась я по тебе…» — «Картошка нынче удалась крупная…» — продолжает старик и, вдруг замолкнув, прислушивается к чему-то внутри себя. — Слушай, а что я ел сегодня?

— Почему вы спрашиваете?

— Да брюхо что-то крутит… — Старик поднимается и семенит к деревянному нужнику в глубине двора.

— Ох, если б и вправду война кончилась! — вздыхает Мария и переворачивает пластинку. — Сидим тут в глуши, ничего не знаем…

Она опускает иглу на пластинку, но вместо музыки двор заполняет знакомый грохот — нежданно-негаданно подкрался немец.

Пуф! — делает он и выпускает длинный, рвущийся на куски язык пламени.

Вспыхивает скирда за плетнем.

Пуф! — делает он снова, и огонь охватывает нужник.

Старик вылетает оттуда, придерживая руками штаны, мечется, не зная, куда бежать.

А самолет уже развернулся и снова набегает на них.

Пуф! Пуф! Пуф!

Пламя вырывается из воронки со шлангом, которую направляет вниз один из летчиков. Другой, подняв очки на лоб, хохочет.

Горит уже весь двор.

— Ха-ха! — кричит пилот в рупор. — Мужик думать: немец капут?!

Страшный сон старика сбывается наяву. Он раскидывает руки и прижимается к стене дома, словно надеется своим телом укрыть его от огня. Что у них останется, если дом сгорит?..

Штаны с него падают.

— Я не думал, не думал!.. Пожалейте!

Вспыхивает под струей огнемета вторая скирда.

— Не взять Москву — взять мужик! — вещает жестяной голос с неба, в третий раз проносясь над домом.

— Выкуси!

Старик подхватывает штаны и бросается к своим «болас» — к оружию, изготовленному три ночи назад, но огнемет опережает его — пуф! Старик отшатывается, а перед ним — пуф! — вырастает новый столб пламени из ноздрей дракона.

— Мы сказать: мужик, дай жена! — громыхает рупор при новом заходе. — Гут?

Пуф! Пуф! Пуф! Пламя со всех сторон окружает старика, и он скачет в огненном круге, словно красный петух.

— Гут! — машет он руками и снова хватается за штаны. — Дам жену!

— Мы сказать: пусть твой жена будет голый! Гут?

Пуф! Пуф! Чадный огонь стелется по траве.

Самолет удаляется.

Старик в ужасе.

— Разденься! — кричит он снохе.

— Что вы сказали?

Мария заползла под стол и, конечно, ничего не слышит оттуда.

— Разденься, дура!

— Не слышу! — показывает она.

Макс и Мориц возвращаются.

— Пусть твой жена голый купается в речка!

Пуф! Вспыхивают подушки, горкой сложенные на столе. Мария пулей выскакивает оттуда.

— Разденься — дом спалят! — воет старик.

Самолет проходит над ними так низко, что он невольно ощупывает себя: неужели еще жив, еще — человек?

Ошалело озираясь, он обнаруживает, что исчез мешок с картошкой.

Действительно, самолет улетает, а мешок болтается в когтях под крыльями. Старик снова загорается гневом, как бывает всякий раз, когда у него отнимают свое, кровное, нажитое трудом. Между тем двор горит, и пламя может перекинуться на дом.

— Мария! Воды!

Сноха тащит воду, а свекор борется с огнем, потом они меняются местами. Огонь постепенно стихает…

Позже слышен голос невестки:

— Папа, я не поняла: зачем вы кричали, чтобы я разделась?..

Последние плевки огня гаснут на догорающих подушках, перекатывается в ушах рев мотора, давно затихшего вдалеке, и страшный харкающий звук пламени, с шипением вырывающегося из воронки огнемета. Словом, старик не слышит вопросов невестки. Не слышит или не хочет слышать.

Она подходит ближе, берет его за рукав. Лица обоих измазаны жирной копотью, глаза возбужденно блестят.

— Зачем вы кричали, чтобы я разделась?

Хлоп! Старик с размаха отпечатывает свою пятерню на ее щеке.

И снова хватается за ведро.

— Не болтай во время работы! Само не погаснет!

Горит одна из акаций, растущих за домом, а ветер дует с той стороны. Старик хватает топор.

Х-ха!.. Х-ха!.. — доносится из-за дома.

Несколько мгновений Мария стоит с ведром в руке, не зная, за что раньше взяться: тушить ли остатки скирды, от которой валит едкий черный дым, или попытаться спасти ковер — от него тоже мало что осталось.

Оставляет ведро, ворошит почерневшие подушки, осыпанные золотыми искрами… поздно, поздно. Она бесцельно бродит по двору, выливает воду из ведра в растрескавшуюся лохань… приносит еще воды и еще… отбрасывает ведро… прислоняется лбом к столбику на веранде… снова бродит, спотыкается о ведро… и вдруг, как разъяренная орлица, мчится к свекру и набрасывается на него с кулаками:

— Ты, старая сволочь! Как ты смел помыслить об этом?! Ты за кого меня считаешь, а?!