Николае Есиненку - Деревянная пушка

— Хо-хо! Уймись! — старик растерянно отступает, прикрывая рукой лицо.

Но сноха разошлась не в шутку:

— Как у тебя язык повернулся, леший болотный?! Это чтобы я… перед Гитлером?! Лучше б ты сдох, чем такое сказать! Господи! Ненавижу! Ненавижу!.. Думаешь, я не замечаю, как ты смотришь на меня по ночам? Да? Только посмей! Только попробуй!..

Старик осторожно трогает исцарапанные щеки и нос.

— А что такого? Подумаешь, сокровище!.. Неужели же дому из-за тебя пропадать?

— Да?

— Да! — стервенеет он. — Шлюха! Я-то знаю, как ты носишься с этими немецкими тряпками!

— А-ах… вы так! — она не глядя нащупывает топор.

Тут уж не до пререканий. Старик удирает во всю прыть.

— Брось топор! Брось, дура! Я… пошутил! Я не хотел…

Мария останавливается, словно споткнувшись о невидимое препятствие, недоуменно смотрит на топор, отбрасывает его, опускается на землю и плачет, по-детски размазывая слезы на грязных щеках.

— Боже, до чего я дожила!.. Чтобы свекор… да такие слова…

— Докажи! — опять куражится старик.

— Сейчас докажу! — слезы мгновенно высыхают на ее лице.

Теперь старик бежит так, как и от самолета не бегал.

Он всегда считал себя хорошим ходоком и, готовясь к походу на станцию, прикинул, что в три-четыре дня обернется. Им обоим нужно было отдохнуть друг от друга. Старик собирался разузнать, как обстоят дела на фронте, надеялся купить немножко соли и, может быть, кукурузной муки. Тайная же его мысль заключалась в том, что на станции встречаются всякие люди, в том числе и бывалые… авось, думал он, найдется и специалист по защите от аэропланов, и, глядишь, подскажет ему, как справиться с немецким самолетом.

В молодости старик, случалось, бегал за сутки туда и обратно: в конце концов, сорок верст — пустяки. Да и сейчас тяготила его не столько дальность пути, сколько собственная старость, жара и невольный страх.

Сперва он пошел по «своей» дороге, а потом решил срезать крюк и двинуть напрямик, через холмы, леса и поля. Места были знакомые с детства… не заблудишься. То там, то тут попадались ему следы войны: сгоревшая машина, воронки от снарядов… и все это давно заросло травой.

Когда стало жарко, он скинул телогрейку и вместе с шапкой сунул в котомку, где лежала собранная Марией еда.

Потом начали гореть ноги, особенно ступни, и он разулся.

Потом он почувствовал, что устало все тело, и, вынув нож, срезал себе крепкий посох.

Но вот у него засосало под ложечкой, все сильней и сильней, и на сей раз пришлось остановиться: есть на ходу старик не умел. Он выбрал у родника местечко поровнее, расстелил под кустом телогрейку, развернул рушник и стал «накрывать на стол».

Вчера Мария дулась на него целый день, но потом все же стала собирать в дорогу. Грех жаловаться, хорошая ему попалась невестка.

Старик вынимает и раскладывает на полотенце мамалыгу, полукруг брынзы, лук, несколько огурчиков, идет к роднику, ополаскивает лицо и руки, долго моет распухшие ноги, поудобнее усаживается на телогрейке, расстегивает ворот рубахи, крестится и начинает неторопливо есть. Медленно отламывает кусочек мамалыги и кусочек брынзы, собирает их в щепоть, кладет в рот, откусывает от луковицы, хрустит огурцом. Медленно жует и думает, думает…

— Хей, партизан! — зовет кто-то.

Старик поворачивает голову и, ни больше ни меньше, видит в нескольких шагах наставленный на него автомат. Автомат держит рыжий немец в пилотке и куртке с засученными рукавами — настоящий бандит.

— Ты меня? — старик на всякий случай озирается.

— Йа, йа! Ауф! Цур зайте! Лос! — немец сопровождает приказы выразительными жестами. — Встать!

— Докажи.

— Я тебе докажить! Встать!

— Ну, встал… — старик поднимается. — А дальше что?

— В сторону! Марш! — командует немец. — Хенде хох!

Старик поднимает руки.

— Керт ойх! Кругом!

Старик поворачивается спиной. Немец подходит к рушнику, берет мамалыгу, нюхает, отбрасывает в сторону. Нюхает брынзу, хочет выбросить, но передумывает, пробует. Ничего, понравилось. Годится и молдавская мамалыга: подбирает ее, усаживается, жадно ест.

Старик, оглянувшись через плечо на автомат, пытается опустить руки, но рыжий сразу берет его на прицел:

— Хенде!

Как он успевает жрать, держать старика на мушке и при этом рыться в котомке, нормальному человеку не понять. Только фашист такое может.

— Там больше ничего нет, — косится назад старик. — И хватит трескать: я тоже голоден.

— Хенде! — снова рычит немец, потом, видимо насытившись, встает и приказывает старику идти куда-то. — Лос! Лос!

— А это все так и останется? — ворчит старик, жалея свое бедное добро.

— Лос! — немец толкает его автоматом в спину.

Они спускаются по косогору к шоссе, где стоит на обочине немецкая легковушка с открытым верхом. В ней сидит человек со связанными за спиной руками и следами побоев на лице. Его рубаха разорвана. Рядом с ним — второй немец, тоже с автоматом.

Увидев старика, немцы с гоготом вылезают из машины, а тот, который его привел, что-то объясняет им. Оба, шофер и конвоир, бегут в лес — доедать объедки.

Рыжий закуривает.

Старик, помявшись, осторожно обращается к пленнику:

— Вы кто будете?

— Из Флорен, — отвечает тот, с трудом шевеля разбитыми губами.

— Флорены? А где это?

— Возле Окиты.

— А… знаю. За что они тебя?

— Как сказать… — Связанный делает глотательное движение. — Остановился у нас ихний генерал, а ночью — к моей бабе. Я и облил его кипятком из чугунка.

— Кипятком? — старика передергивает. — Лез, что ли?

— Как сказать…

— А она?

— Ну, сонная… тут я его и кипятком.

— И?

— Хенде! — напоминает рыжий немец, шевельнув автоматом.

Старик испуганно вздергивает руки.

— И что тебе теперь будет?

— Говорят, повесят.

— Повесят?.. — Старик с состраданием смотрит на пленника и пытается утешить его рассказом о своих невзгодах: — А я вот на станцию собрался. Беда у меня.

— Там немцы. Везде немцы.

— И что мне теперь, а? Как быть с проклятым аэропланом?

— С каким аэропланом?

— Понимаешь… — Старик начинает путанно объяснять, что за несчастье свалилось на его голову. Он машет руками, изображая самолет, «пикирует».

Рыжий немец с недоумением наблюдает за ним.

Из чащи спускаются шофер и конвойный, довольные, громко рыгающие. Один из них грызет огурец.

Немцы о чем-то советуются, потом связывают старику руки и заталкивают в машину.

— Партизан, пу-пу!

Шофер садится за руль, машина трогается.

— Куда они меня? — волнуется старик. — Приятель, скажи им, чтобы отпустили. Я же ничего не сделал… сноха одна дома… не управится!.. А если аэроплан опять прилетит?

— Дед, ты заговариваешься, что ли? — спрашивает пленник.