Рейчел Каск - Контур

— Сегодня утром, — сказал он, — я у себя дома на кухне выдавливал апельсиновый сок и вдруг отчетливо почувствовал, что с тобой случилось что-то плохое. — Он смотрел сквозь лобовое стекло на мерцающую воду, на которой вверх-вниз раскачивались белые лодки. — Удивительно, как явственно я уловил этот сигнал, — сказал он. — Я даже помню, что посмотрел на часы; наверное, я тогда же тебе и написал и предложил поехать со мной сегодня на лодке. Верно?

Я улыбнулась и ответила, что действительно примерно в то время и получила его сообщение.

— Поразительно, — сказал он. — Очень сильная связь.

Он вышел из машины, и я наблюдала, как он немного вразвалку направился к кромке воды, наклонился и вытащил мокрую веревку. Мы повторили вчерашнюю схему: я ждала, пока он всё подготовит на палубе, после чего мы в галантном па-де-де поменялись местами, передав веревку из рук в руки. Когда всё было готово, он завел мотор и мы стали тяжело отдаляться от пристани, от жаркой набережной и парковки, похожей на поле блестящих кусочков железа в пыли, где солнце мелькало и переливалось в темных окнах. В этот раз мы двигались не так быстро, как накануне, — уж не знаю, забеспокоился он обо мне или же достаточно продемонстрировал свою власть в прошлый раз и теперь мог поберечь силы. Ветер вылизывал палубу, а я сидела на мягкой скамье, вновь глядя на его обнаженную спину и размышляя о странных переходах между очарованием и разочарованием, постоянных спутниках человеческих отношений, словно облака, иногда зловещие и серые, а иногда просто далекие и таинственные очертания, которые на время застилают солнце, а потом вновь беспечно его открывают. Перекрикивая шум двигателя, мой сосед сказал, что мы проплываем мимо мыса и храма Сунион: именно отсюда, по легенде, бросился в море отец Тесея, когда увидел, что корабль возвращается с черными парусами, и решил — ошибочно, — что его сын мертв. Я посмотрела туда и увидела вдали разрушенный храм, похожий на маленькую сломанную диадему на вершине холма, прямо у края обрывающейся в море скалы.

Мы приближались к бухте, лодка замедлила ход, и он продолжил: путаница — это жестокий сюжетный прием, который случается и в реальной жизни: его собственный брат, добрейший и щедрый человек, умер несколько лет назад от сердечного приступа, когда ждал друга в гости на обед. Он дал другу — а тот оказался еще и врачом — неверный адрес, поскольку недавно переехал в новую квартиру и еще его не запомнил, и, пока друг искал его на улице с похожим названием в другом конце города, он лежал на полу кухни, и жизнь покидала его — жизнь, которую, как выяснилось, легко можно было спасти, если б его нашли вовремя. Его старший брат — живущий затворником швейцарский миллионер — после этих событий установил у себя в квартире сложную систему сигнализаций: хотя он точно был не из тех, кто может забыть собственный адрес, у него, человека нелюдимого и скупого, в доме никогда не бывало гостей; и действительно, когда и с ним тоже случился сердечный приступ, — что при истории сердечных заболеваний в семье было предсказуемо, — он просто нажал ближайшую кнопку тревоги и уже через несколько минут был в вертолете на пути в лучший кардиологический центр Женевы. Иногда полезно, сказал мой сосед, — и тут он имеет в виду и отца Тесея, — не мириться с судьбой, хотя бы из принципа.

Я ответила, что мне в последнее время всё больше свойственна пассивность и что я стараюсь проявлять как можно меньше своеволия в жизни. Человек способен почти на всё, если приложит достаточно усилий, но усилия — как мне кажется — почти всегда значат, что он плывет поперек течения, пытается направить события в некое русло вопреки естественному ходу вещей. Можно возразить, что ничего нельзя достигнуть, не пойдя в какой-то мере против природы, но неестественность такого принципа и его последствия, честно говоря, претят мне до крайности. Между тем, чего я хочу, и тем, что могу получить, сказала я, лежит пропасть, и пока я не примирюсь с этим фактом, я решила ничего не хотеть.

Мой сосед довольно долго молчал. Он направил лодку в пустынную бухту, где на камнях стояли морские птицы и вода плескалась водоворотами в узком проливчике, и вынул из отсека якорь. Он наклонился надо мной, перебросил его через борт и медленно размотал цепь, пока якорь не лег на дно.

— Неужели в твоей жизни никого не было? — спросил он.

Был один человек, сказала я. Мы всё еще близкие друзья. Но я не хочу, чтоб так продолжалось. Я хочу научиться жить в этом мире иначе.

Теперь, когда мы остановились, жара стала невыносимой. Солнце светило прямо на мягкую скамью, на которой я сидела, и единственный островок тени был под навесом, где стоял мой сосед, скрестив руки и прислонившись к борту. Было бы странно подойти и встать рядом с ним. Я чувствовала, как у меня горит спина. В этот момент он отошел, но только чтобы закрыть отсек для якоря, и вновь вернулся на место. Он видит, сказал он, что мне всё еще больно. Рядом со мной он вспомнил похожие случаи из собственной жизни, о которых уже годами не думал, и частично пережил те эмоции заново. Его первый брак, сказал он, по-настоящему закончился в день большого семейного обеда, на который съехались все родственники с обеих сторон, — они пригласили их в свой большой роскошный дом в пригороде Афин, где могли разместиться все. Сбор удался на славу, всё было съедено, выпито и убрано, гости наконец разъехались, и мой сосед от усталости прилег вздремнуть на диван. Его жена на кухне домывала посуду, дети где-то играли, по телевизору показывали неспешный матч по крикету, и в этой обстановке домашнего уюта мой сосед уснул глубоким сном.

На мгновение он умолк, прислонившись к борту и сложив на груди мясистые, покрытые седыми волосами руки с проступающими венами.

— Я думаю, — продолжил он, — что жена умышленно застала меня врасплох: увидела, что я сплю, и решила неожиданностью добиться от меня признания. Она подошла к дивану, потрясла меня за плечо, разбудила — а я спал очень крепко, — и, прежде чем я сообразил, что происходит, спросила, не изменяю ли я ей. Я растерялся, не сумел вовремя притвориться и, хотя ни в чем не признался, повел себя слишком нерешительно, чем подтвердил ее подозрения, — сказал он. — За этим последовала ссора, которая разрушила наш брак и вскоре после которой я ушел из дома. Я до сих пор не могу ей простить того, как она умышленно использовала минутную уязвимость, чтобы добиться от меня подтверждения собственных домыслов. Я всё еще злюсь, — продолжал он, — и я уверен, что это определило ход дальнейших событий: ее праведное негодование и отказ признать хоть часть вины в произошедшем, ее беспощадность во время развода, — сказал он. — Конечно, нельзя обвинить ее в том, что она просто-напросто разбудила меня, хотя для этого не было никакой причины, и я мог проспать несколько часов. Тем не менее я уверен, как я уже сказал, что именно вследствие этого подлого поступка она и стала такой желчной, потому что люди менее всего склонны прощать, когда сами сделали что-то подлое, как будто таким образом за твой счет утверждаются в собственной невинности.