Рейчел Каск - Контур

Именно поэтому Константин всё еще обладает оружием, которое она раньше быстро выбивала из рук любого мужчины, — способностью причинить ей боль. Недавно она привела его на вечеринку и познакомила с друзьями, с гордостью похвасталась им своему социальному кругу: ей нравилось смотреть на его красоту, ум и достоинство их глазами — и наоборот, смотреть его глазами на них, художников и прочих интересных личностей из ее мира. Так случилось, что она подслушала его разговор с одной знакомой, которую недолюбливает, женщиной по имени Янна. Отчасти из-за неприязни к Янне она и поддалась соблазну: она хотела услышать, что говорит Константин, и вообразить, как его интеллект и обаяние вызывают в Янне зависть к ней, Елене. Янна спросила Константина про его двоих детей от предыдущего брака и затем между делом поинтересовалась, не хочет ли он еще ребенка. Нет, ответил он, а Елена почувствовала, будто ее пронзают ножами насквозь; нет, он не хочет больше детей, его и так всё устраивает.

Дрожащей рукой она поднесла бокал к губам.

— Мы до этого ни разу не обсуждали детей, — продолжила она тихо, — но для меня очевидно, что этот вопрос остается открытым, что я могу их захотеть. Вечеринка, где я веселилась и была счастлива, мгновенно превратилась в пытку. Я не могла толком ни смеяться, ни разговаривать; я хотела уйти и побыть в одиночестве, но вынуждена была оставаться там с ним до конца. И он, разумеется, заметил, что я расстроена, и всё время спрашивал, что случилось, всё спрашивал и спрашивал, в чем дело, весь оставшийся вечер. Утром он улетал в командировку на несколько дней. Я должна ему сказать, говорил он. Он не может уехать в аэропорт и сесть в самолет, оставив меня в таком состоянии. Но, конечно же, было бы унизительно признаться, что я услышала слова, не предназначенные для моих ушей, да и к теме этой следовало бы подойти совсем иначе.

Я не видела выхода из этой ситуации, при котором мы оба остались бы друг о друге прежнего мнения, — продолжала она. — С тех пор меня преследует чувство — и оно усугубляется каждый раз, когда мы ссоримся, — что мы застряли в сети слов, запутались во всех этих ниточках и узлах и что каждый из нас думает, будто какое-то правильно сказанное слово нас освободит, но чем больше мы говорим, тем больше становится ниточек и узелков. Я ловлю себя на том, что вспоминаю, как всё было просто, когда мы еще ни полслова друг другу не сказали, и я бы вернулась туда, в то время, когда мы еще ни разу не заговорили.

Я смотрела на пару за соседним столиком — мужчина и женщина ужинали, почти не нарушая молчания. Сумочку женщина положила на стол перед своей тарелкой, словно боялась, что ее украдут. Она лежала посередине между ними, и оба то и дело на нее поглядывали.

— Так ты сказала Константину, что ты его слышала? — спросила Мелета. — Утром, пока вы ждали такси, ты призналась?

— Да, — ответила Елена. — Он, конечно, очень смутился и сказал, что ляпнул не подумав, что это ничего не значит, и я отчасти поверила ему и испытала облегчение, но в глубине души подумала: зачем вообще нужно говорить? Зачем произносить что-то вслух, если можно в следующую минуту взять свои слова обратно? И в то же время я, конечно, хотела, чтоб он взял их обратно. И сейчас, когда я вспоминаю эту историю, она кажется как будто нереальной, словно, позволив ему отречься от своих слов, я больше не могу быть уверена, что всё это случилось на самом деле, — продолжала она. — Как бы то ни было, он сел в подошедшее такси и уехал, и, хотя мы помирились, внутри у меня осталось пятнышко, маленькое, но несмываемое, такое может испортить всё платье, — я представила, что проходит много лет, мы заводим детей, но я всё равно не могу забыть, как он качает головой и отвечает «нет» на вопрос, хочет ли он их. А он, наверное, по-прежнему помнит, что я способна предать его доверие и сделать о нем выводы на основе того, что узнала бесчестным путем. От этой мысли мне захотелось сбежать от него, из нашей квартиры и нашей общей жизни, спрятаться где-нибудь, где нет грязи.

Наступило молчание, которое равномерно заполнил шум голосов за соседними столиками. Мы пили мягкое темное вино, такое мягкое, что оно едва ощущалось на языке.

— Прошлой ночью мне приснился сон, — сказала Мелета. — Я и несколько других женщин, моих подруг и незнакомок, пытались попасть в оперу. При этом все мы истекали менструальной кровью, и у входа в оперу творился настоящий пандемониум. Кровь была у нас на платьях и стекала на туфли; стоило кровотечению прекратиться у одной женщины, как оно тут же начиналось у другой, и мы складывали свои окровавленные прокладки в аккуратную кучку у двери. Куча всё росла и росла, и другие люди обходили ее, чтобы попасть внутрь. Они смотрели на нее с крайним отвращением, эти мужчины в смокингах и бабочках. Опера началась; мы слышали, как изнутри доносится музыка, но не могли переступить порог, — продолжала Мелета. — Я почему-то чувствовала себя виноватой из-за того, что первая заметила кровь на собственной одежде, и мне было чудовищно стыдно, что это в итоге создало такую большую проблему. Я вдруг подумала, — обратилась она к Елене, — что твой рассказ о Константине — это рассказ об отвращении, без которого невозможны отношения между мужчиной и женщиной и которое ты постоянно пытаешься смыть так называемой честностью. Стоит тебе перестать быть честной, и ты видишь пятно, ты вынуждена признать существование несовершенства, и всё, что ты хочешь сделать, — это убежать и спрятаться от стыда.

Елена кивнула золотистой головой и, протянув руку через стол, коснулась пальцев Мелеты.

В детстве, продолжила Мелета, она страдала от жутких приступов рвоты. Этот мучительный недуг не проходил несколько лет. Приступы случались в одно и то же время и при одних и тех же обстоятельствах, когда она возвращалась из школы домой, где жила с матерью и отчимом. Естественно, мать очень переживала из-за страданий дочери и видела в них, за отсутствием иной ясной причины, протест против своего образа жизни и против мужчины, которого она привела в дом, мужчины, которого ее единственный ребенок не желал — как будто из принципа — полюбить или хотя бы признать. Каждый день в школе Мелета забывала про рвоту, но, как только приходило время идти домой, она начинала чувствовать приближение нового приступа, эту невесомость, словно земля уходила у нее из-под ног. Перепуганная, она спешила домой, и там, обычно на кухне, где ее ждала мать с полдником, тошнота начинала усиливаться. Ее клали на диван, укрывали одеялом, включали телевизор и рядом ставили таз, и, пока Мелету выворачивало, ее мать и отчим вместе проводили вечер на кухне за разговорами и ужином. Мать водила ее по врачам, психотерапевтам, наконец привела к детскому психоаналитику, и тот посоветовал Мелете начать заниматься музыкой, что очень озадачило взрослых, плативших за прием. Он спросил, хочет ли она научиться играть на каком-то конкретном инструменте, и она сказала, что на трубе. В итоге мать с отчимом неохотно купили ей трубу. Теперь каждый день после школы ее мысли занимала перспектива не провести вечер в рвотных позывах, а дуть в медный инструмент и издавать громкие, грубые звуки. Таким образом она выражала свое презрение к несовершенству человечества и заодно мешала уединенным ужинам матери и отчима на кухне, которые уже не могли быть прежними без нее в роли их жертвы.