Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Быстрый, юркий капитан Жарун — «свой мужик». Тараторка — слова, как из автомата. Солдат — «ребятами», со всеми на «ты», всегда за руку, один из наиболее «мирных» офицеров части, из тех, кому «все до фени».

— Я как-то шел, задумался и врезался в капитана, так раз пять честь отдал, как поклоны.

— Ха-ха-ха-ха! Это что! А тут есть один. Этак вот задумаешься, поведет на плац, и будешь ходить вокруг столба — чествовать.

03.07.80.

Гукает голубь, как всегда, неопределимо где, попискивают птицы. Сижу на подоконнике спиной к ним. В стекле окна — моя «побеленная» физиономия. Руки, хэбэ, сапоги — весь я усыпан белой пудрой. Продолжается капремонт. Скребем стены на втором этаже казармы. Как вкусно щупать свои руки, изучать ладони. Они мне так нравятся — огрубевшие, окрепшие в работе. Я даже какое-то уважение к ним испытываю, словно это не мои руки.

— Вы чего, обдираете, да? А где остальные? Одного нам надо забрать.

— Ты чего, одурел? Нам за сегодня все это ободрать надо!

— А-а!..

Пол покрыт старыми газетами. Солдатик сидит на полу, покуривает и читает.

— А чего, Бразилия не попала, да? Двадцатого июля СССР — Аргентина! Ох, где-то в футбол играют!

Я в первый раз держу в руках скребок. Побелка — первый снег.

— Ой, приятно, теплый дождь!

— Не свались!

— Да нет. Смотри, пузырики на ладони…

Сдираемый со стен. Нам до обеда срок. А потолок высок и командир наш строг. Все остальное — тлен!

— Все. Кончай работу, пойдем умываться.

— Эй, пошли-пошли!

Сейчас под холодную струю — руки, плечи, лицо, макушку стриженую! Как заново родился!..

В воздухе порывисто живет тополиный пух…

До обеда мы сделали полработы. День клонится к закату. Убеленные, усталые, сидим, балакаем:

— Потихоньку можно все.

— А почему, ты думаешь, солдат не пускают в кабаки? Ну, если деньги будут, вот мне вышлют деньги, я пойду в увольнение, зайду и сяду посидеть.

— Кстати, говорят: как встретишь Новый год, так весь год и пройдет.

— Я не помню даже, как встретил. Ха-ха-ха-ха!

— Хоть и говорят: Новый год — домашний праздник, — но в компании встретить его лучше.

— Эх, на день рождения домой бы съездить!

— Вот Пасху я встретил, да-а! Меня домой принесли.

— И зачем вот эту стену переделывают? Делать им нечего.

— Ну как! Начальник! Ему хочется видеть хорошую обстановку… Сань, оставь докурить.

— Ну че, давай приступим, а то время-то идет.

И опять заскрежетали поскребки до вздутия вен, до зубоскрипенья.

— А вот ты представь, что вселенная бесконечна, представь. Вот я не могу этого представить.

— А я уверен, что есть жизнь где-то на другой планете. Есть цивилизованнее нас, есть отсталее.

— Щас Жабюк Вовка нам принесет десять мороженых и, там, булочек на шестьдесят копеек.

— Можно на ужин не ходить.

— А я поправился. Вот уж не ожидал. Здесь, кстати. Надо подкачаться, а то живот распустился.

— Здесь не распустится.

— Так, давай поработаем или Жабюка подождем?

— Да, давай поработаем, а потом, когда он придет, отдохнем опять.

Радуга на стене! — неуничтожимые, несоскребаемые цвета жизни. Радужная полоса оживила муторность нашей работы. По скребкам прошла, как перечеркнула! Скоро Жабюк придет.

— О-о! Спасибо, спасибо, Володь!

КУ́СЯЕМЬ

— Все, на сегодня будя!

— Свертывай газеты.

— Как мы щас переодеваться будем?

— У меня система продуманная. Я иду в трусах мыться, вернее, чистить сапоги сначала.

— Ха-ха-ха-ха!

— Тебя командир части за задницу!

— Ха-ха! Форма — сапоги, трусы и галстук.

— Батар-р-рея, строиться на ужин!

Черт, ничего на успел. Сижу на своем подоконнике и любуюсь странным человечком в стекле окна: грустный, осыпанный мукой Пьеро, нацепивший по прихоти фантазии своей солдатскую форму.

Что сегодня на ужин? Рыба, наверное, а может, перловка.

О! Этот извечный купол над нашей частью, будто небо тоже отбывает срочную службу и каждый раз выстраивает облака над плацем на вечернюю поверку.

04.07.80.

Шагистика на плацу. Старший сержант Дмитриев:

— Запомните, вы должны довести свои движения, себя до полного автоматизма, чтобы не задумываясь выполнять любую команду! Так, все закончили. Перекур, опять тетради и в ленкомнату.

А потом мы опять белили, скребли, терли мокрыми тряпками.

в которой Никита по-новому оценивает участь советского солдата, познав тихую прелесть одиночества, понемногу знакомится с сослуживцами, записывая истории из их жизни в маленькие рассказы; в сердце юноши проникают первые симптомы ностальгии по гражданке и тоска по женской ласке; неизменный карандаш Ильина бойко фиксирует человеческую разность, так отчетливо проявляющуюся в условиях армейской службы

Все на ужине. Я так долго сижу на подоконнике, что ноги затекли. Программа «Время». К черту!

О! Исцеляющее одиночество, по капельке добываю тебя из набухшего солдатским потом, гомоном и топом до одурения дня. А эти песни, этот строевой каждодневный ор. И потешно и тошно, что никто не смеется над этим. Некому смеяться?

А мускулы пухнут. С каждым днем крепнут мускулы. Но не нервы.

— Кто слышал про китов-самоубийц? В Австралии киты стали выбрасываться на берег. Шестьдесят штук погибло, а потом еще пятьдесят.

— На что ты намекаешь, что пора нам выбрасываться?

Младший сержант Семенов, добрейшая, неуклюжая, косолапая (носочки друг к дружке) , всегда готовая впиться и погавкать собачонка:

— Вы чего, обурели что ли? Нюх потеряли? Как вы идете?! Вон автороте тоже делали уколы, но они протопали, а вы что? Ну-ка ударьте, чтоб слышно было, что учебная батарея идет.

День издыхает.

05.07.80.

— Я тебе сейчас шнобель по морде разбросаю, задницу под футбольное поле пущу.

Кино субботнее.

— На моем месте уже сидит, фашист хуев! Ну-ка сдернись!

— Эй, Рэкс! Иди на хуй! Болдырев! Митрофанов!

Ужин.

Настолько проголодался, что из рыбы дрожащими пальцами выбираю, вырываю кости и ем быстро-быстро, лихорадочно. Все время боюсь, что не успею наесться, или скомандуют строиться на улице, или случайным плевком испоганят али еще чем. Жую быстро-быстро, взор отсутствующий, только зубы работают. Отупение особенно заметно, когда едим.

Вышел. Ох, отдышусь!

— Товарищ солдат, ко мне! Объект — столовая, бегом марш и назад с отданием чести, а потом на гауптвахту пойдешь. Охамели! Честь совсем не отдают.

Жесткогубый сорокалетний прапоришка придрался.

А мы ему наотмашь строевым с издевочкой подчеркнем. Вот так, каблучками щелкнем и вытянемся.

Надсмеялся по всем правилам воинской вежливости, пусть теперь зубами щелкает да матюгается.

Я никогда не смогу да и не сочинял стихов только для себя. Они приходят в предощущении читателя.