Ольга Птицева - Выйди из шкафа

— Еще бы…

Когда Тим позвонил, Ельцова уговаривала дрища не везти ее домой. Да, отлично посидели, еще лучше полежали, но знать адрес ему точно не следовало. Дрищ дулся, смотрел исподлобья. И был поразительно трогательным. Не позвони Тим, кто знает, какими бы глупостями закончился вечер, но закончился он полнейшим сюром.

То, что Тим на том конце трубки плачет, Ельцова поняла не сразу.

— Тим? Але? Вообще не удобно, давай потом. Ты че, ржешь там? Тим?

— Он мертвый… Тань… Он мертвый.

Старик, конечно, давно уже жил в долг. Все к тому и шло. Все вообще всегда идет именно к этому, но любая смерть — потеря. Хоть любимого хомячка, хоть неприлично близкого профессора.

— Тимочка, мне так жаль, — начала сокрушаться Ельцова, жестом указывая дрищу, чтобы тот не лез. — Но он же старенький был… Тимочка, ты не плачь.

— Шифман! Шифман мертвый…

А дальше был ад. Бледный дрищ тащился по пробкам целую вечность. Из нервных причитаний Ельцовой он понял только, что кто-то умер, а расспрашивать не осмелился. Когда они подъехали к дому по адресу, названному Тимом, Ельцова решила, что дрищ и здесь налажал, привез ее не туда. Но дом — старый, без лифта, с обвалившейся штукатуркой, оказался верным. У подъезда стоял полицейский пазик с включенной мигалкой. И скорая с выключенной.

— Жди здесь, — бросила Ельцова дрищу и рванула в подъезд.

Тима уже допрашивали. Он сидел на кухне спиной к выходу и не заметил, что прибыла подмога. В дальней комнате громко переговаривались. Кто-то курил в кухонное окно. Тим сидел, сгорбившись, но с каменной спиной, и отвечал на вопросы усатого мужика в форме. Ельцовой захотелось выгнать того из кухни и прижать Тима покрепче, чтобы он перестал так отчаянно держаться и отвечать на вопросы ровным голосом, а поорал бы уже изо всех сил, как и нужно делать, когда приходишь к кому-то в гости, а этот кто-то лежит на полу в луже крови.

В спальню Ельцова заглянула мельком. Успела разглядеть, что комната разделена занавеской, которую кто-то отдернул, обнажив край распотрошенной кровати. Напротив занавески стоял платяной шкаф, такой массивный, будто бы не он был когда-то затащен в эту дыру, а весь дом изначально выстроился вокруг него. Между шкафом и занавеской стояла низенькая тахта, под ней, скатанный в рулон, лежал ковер. Больше Ельцова ничего не рассмотрела — ее окликнули с кухни.

— Вы к кому?

— Она со мной, — хрипло объяснил Тим.

Ельцова и не замечала раньше, какие темные у него глаза. А может, они успели такими стать за те пятнадцать минут, что ехала скорая, а он плакал в трубку жалобно и тихо, повторяя между всхлипами:

— Я же написал, написал ему синопсис… Зачем он? Я же написал. Написал…

Тима долго еще мурыжили, а Ельцова сидела на тумбочке в прихожей и смотрела ему в спину. Потом все быстро засобирались, протянули Тиму протокол и ручку.

— Подпишите, Мельзин. Из города не уезжайте, мы вас еще вызовем.

— Дайте сюда, — громко сказала Ельцова. Подошла, забрала из рук Тима листок. — А то знаю я вас, товарищ майор.

— Я капитан, — неожиданно робко ответил полицейский и не стал спорить.

Строчки двоились перед глазами, Ельцова выхватывала отдельные слова, но они никак не объединялись в осмысленный текст.

«В 23:17 прибыл по адресу… дверь была открыта… со слов свидетеля… обнаружен на полу лицом вниз… светлая футболка в синий ромб…не подавал признаков жизни… гражданин Мельзин попытался нащупать пульс… скорая приехала в 23:42… колюще-режущие повреждения в мягкие ткани брюшины…смерть наступила предположительно между 15 и 19 часами…»

— Подписывай, — разрешила Ельцова и положила листок перед Тимом.

Тот потянулся к ручке, под ногтями у него засохла кровь.

Дрищ дожидался их у подъезда. Ельцова, которая успела о нем забыть, достала телефон, чтобы вызвать такси, но дрищ посигналил, и они пошли к машине. Тим забился на заднее сиденье и затих. Ельцова сделала страшные глаза, и дрищ довез их до дома, не издав ни звука, за что был наскоро поцелован в щеку на прощание.

— Я позвоню? — шепотом спросил он.

Ельцова неопределенно покачала головой и пошла доставать с заднего сиденья обмякшего Тима. Тот не сопротивлялся. Послушно зашел в лифт, дождался, пока Ельцова откроет дверь — руки у нее немного тряслись, но коньяк, наскоро налитый в рюмки, их успокоил.

— Он себя ножницами, — начал говорить Тим после первого глотка. — Ножницы под ним лежали, я увидел. Ножницами, понимаешь? Как в книжке. Он там бегемота. А тут себя… Себя, понимаешь? Сам.

— Пей.

Тим выпил.

— Я поднялся, дверь открыта. Миша, Миша! А из комнаты голос какой-то. Это я потом понял, что попугай. Летал там, кажется, говорил что-то. Мне даже показалось, что имя…

— Какое?

— Мое. Нет, бред, конечно. Показалось. — Поморщился.

Ельцова дернула плечом.

— Думаешь, Шифман твое имя твердил, вот он и запомнил? — Но увидела, как Тим стремительно побледнел, и замолчала.

— Куда попугая теперь денут, как думаешь? — не унимался Тим. — Может, себе забрать?

— Давай потом с этим, хорошо?

— Да-да. — Тим перевернул рюмку набок. — Там еще вещи раскиданы, видела? Тюки какие-то, прямо как у Павлинской.

— Это кто? — не поняла Ельцова.

— Мать его. Она такая же. Они одинаковые вообще. Даже пахнут! Нет, ты понюхай.

Потянулся к своим вещам, оставленным на стуле, схватил шарф, сунул Ельцовой под нос. Ельцова втянула запах, почувствовала только обычный парфюм. Сама дарила его Тиму на двадцать третье февраля. Но согласно покивала.

— Надо ей позвонить! — Тим хлопнул по столу, зазвенели рюмки. — Нет, черт, я не знаю ее телефона… Надо ехать…

— Тим, четвертый час утра. Все завтра.

— Да… Завтра… Я же ему синопсис написал, Тань. Пока ехал… Написал же. Зуеву отправил…

— А Зуев что? — спросила Ельцова и налила еще по одной.

— Он мне позвонил… — тихо ответил Тим. — Когда полиция приехала. Я в кухне сидел. Скорая, все дела. Они осматривали, не увезли еще. И тут Зуев звонит. Я ему сказал.

— А он что?

Тим глотнул коньяка, поморщился.

— Сказал, что жалко, зато доптираж выстрелит.

Ельцова встала — кухня успокоительно покачивалась. Нашла пустую рюмку, налила в нее коньяка и поставила на край стола.

— К черту.

— Зуева?

— Всех. Зуева, доптиражи. Всех к черту. — Ельцова отошла к окну, вытащила из-за цветочного горшка пачку сигарет и распахнула форточку. — Буквы эти сраные. Они ничего не дают, только отбирают. Нельзя так жить, понимаешь? Как Шифман жил. Забился в нору, сидел там один, строчил буковки, вот и свихнулся. Нельзя ради них жить. Надо ради себя. Ради людей, Тим. Иначе можно ножницами в живот. Так, что ли, Шифман мечтал сдохнуть? Не думаю… Просто его никто не остановил. А надо, чтобы кто-то был. Чтобы кто-то всегда был. И что-то еще было. Кроме буковок. — Сделала две затяжки, сморщилась от дыма, потушила сигарету. — Давай выпьем за Шифмана.