Наталья Осис - Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

Вот и я стала любить пушкинский заячий тулупчик, и толстовских баб с торжковским шитьем, и «плат узорный до бровей» Блока. Итальянцы мне в этом только помогают. Своей северной поэтикой труда, своим южным «эх, однова живем!».

«Ты только думаешь, что ты хочешь всё время в Россию, — говорит мне Маша, — а на самом деле — как только ты туда уедешь, немедленно начнешь скучать по Италии».

Скорее всего, она права. Я скучаю по золотой осени и снежным зимам, по мартовскому талому снегу и влажному ветру, по голубым подснежникам в апрельском лесу и по соловьям за окном — они лучше всего поют в мае, когда мне никак не вырваться с работы. Я скучаю по своей родине-времени, которая — к счастью, как Михайловское, как театр Фениче, — восстановима в любой момент и в любую секунду, стоит лишь сесть вместе с любимыми за деревянный стол под яблонями или пройтись по бульварам.

Но мне никогда не забыть, как я снова помирилась с миром и с Богом здесь, в Италии, на маленькой железнодорожной станции, где я много часов кряду ждала поезд во время железнодорожной забастовки. Меня привез сюда на машине коллега-американец после долгой работы на фестивале в Сполето — театральной мекке Италии. Мы все устали друг от друга, и только вшитый в подкорку обязательный смайл позволял американцу-организатору справляться со своим раздражением.

Когда-то в Сполето работал Сандро, и все встречи con i colleghi storici — с давними коллегами из Неаполя, Флоренции и Турина — всегда кончались воспоминаниями о том, как они выучили в Сполето «Бориса Годунова» по-русски, и как напились, и как что-то сломалось прямо перед премьерой. Каждый шаг по горбатым улочкам Сполето был для меня как декорация самого любимого старого фильма: наконец-то я это вижу и даже могу потрогать.

В последний день американская труппа поехала на родину Франциска Ассизского, я же смотрела на башни Ассизи из окна провинциального вокзала, где на затертом рисунке каменных полов лежали неровные прямоугольники солнечного света, а по углам стояли кадки с пыльными фикусами. «Даже и не жалко, — думала я. — Мы обязательно поедем в Ассизи — только вместе с Машей и с Петей, но для начала посмотрим вместе фильмы Росселини и Дзеффирелли о Сан Франческо».

Местные мужики играли в зале ожидания в карты и изредка на меня посматривали. Я пыталась поймать wi-fi (безуспешно) и дописать очередной текст (тоже без результата).

— Синьорина, принести вам что-нибудь? Или хотите, мы чемодан посторожим, пока вы сходите?

— Да нет. Спасибо. Хотя… не знаю… да!

Один из мужиков поднялся и принес мне стакан холодного дешевого вина. Граненый такой стакан. Очень знакомый.

— Сколько я вам должна?

— Да, ерунда. Из Сполето, небось, пытаетесь уехать? С нашими поездами всегда так. Но хоть посидите здесь с комфортом.

Они снова вернулись к своим картам и больше на меня не смотрели — это северная крестьянская галантность такая, я теперь знаю. Дескать, мы по-хорошему. Помочь, но не приставать.

И вдруг на меня снизошла благодать. Всё было на своих местах. Опыт Сандро соединился с моим. Я смотрела на старые стены, на фикусы и на мужиков как на родных, отсутствие вайфая вдруг стало мне безразлично.

«Везде есть жизнь, и здесь была своя», — писал когда-то Бродский. Но успел ли Бродский полюбить и станционных смотрителей, и баб с торжковским шитьем? «Песня невинности, она же опыта» должна была бы иметь и третью часть: чтобы радостное изумление не заканчивалось тяжелым сарказмом неверия, а приходило к простой и ясной красоте жизни во всех ее формах. Ведь по большому счету, она везде одна и та же — жизнь. И чтобы ее понять, надо просто научиться ее любить. Как бы это ни было иногда сложно.

Я люблю слово «радость». Радость, мне кажется, — это очень простое и чистое чувство. Ясное, как июльское утро. Прозрачное, как ключевая вода.

Радость можно впустить в себя как солнечный свет в комнату.

Счастье накрывает как гигантская морская волна. Заполняет, переполняет, подхватывает. Но может и приложить как следует об гальку. Но даже если аккуратно принесет на широкий пляж — долго еще будешь вытряхивать песок, протирать глаза и выливать воду из ушей, смутно радуясь, что снова знаешь, где верх, и где низ, и где ты вообще.

В русском языке счастье неотделимо от своего этимологического значения — слепой удачи, везения, случая. Не значит ли это, что каждый из нас, произнося слово «счастье», в глубине своего языкового сознания признаёт, что на самом-то деле это всего лишь совпадение, случай, и что вряд ли его можно заслужить?

В Италии я часто слышу, что все имеют право на счастье, но сама эта идея кажется мне очень странной: я, конечно, за права человека, — но кто такое право может гарантировать? Мои итальянские друзья говорят, что во всём виновата католическая церковь (а кто же еще?): она, дескать, приучала нас испытывать чувство вины при малейшем проблеске счастья. Но может быть, всё дело опять в трудностях перевода? Может быть, они говорят о праве не быть несчастными?

В разные периоды жизни я без устали размышляла о том, что такое любовь, из чего складывается талант, как построить настоящую дружбу. Теперь, как самый нелепый из всех персонажей Стругацких, я собираю определения счастья. «Счастливей всех шуты, дураки, сущеглупые и нерадивые, ибо укоров совести они не знают, призраков и прочей нежити не страшатся, боязнью грядущих бедствий не терзаются, надеждой будущих благ не обольщаются».

Скромный Чехов, протирая свое пенсне, смотрит на нас своими близорукими глазами, мучительно надеясь, что счастье не испортит нас, не сделает слепыми и глухими, не станет обезболивающим наркотиком, не заставит спрятаться за высокими заборами (как он их ненавидел, заборы!) от настоящей жизни.

Толстой, который вовсе не был апологетом счастья, тем не менее подарил Пьеру лихорадку счастливого возбуждения в финале романа. Пьер верит в то, что взгляд, осиянный счастьем, высветит всё самое лучшее, научит нас любить людей не за что-то, а просто так, потому что наши сердца переполнены любовью. «Может быть, — думал он, — я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда-либо, и понимал всё, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».

А Пушкин… ах, Пушкин! Ах, Александр Сергеевич, милый…

Когда-то в ранней юности мама мне пообещала, что со временем я обязательно научусь любить Пушкина.

— Это, конечно, невозможная банальность, — говорила она, — но, видишь ли, иногда именно в банальности и заключена правда. Пушкин — как бы это ни было затерто — и вправду наше солнце. В шестнадцать лет хочется луны, и звезд, и серенад, и «нечто, и туманну даль», но чем дольше живешь, тем больше понимаешь, что именно солнце греет и освещает.