Анастасия Писарева - О чем молчит Биг-Бен

— Ты любишь минс-пай? — спрашивает меня англичанин, чтобы поддержать беседу. Когда-то в Москве он был вторым человеком в офисе, и сейчас он большая шишка, но здесь, где нас как будто связывает общее прошлое, все ведут себя как свои, хотя в Москве он и знать не знал про мое существование.

Mince pie — это пирожок со сладко-острой смесью внутри. Раньше он делался из мяса, но уже давно превратился в классический рождественский десерт. Без него так же невозможно помыслить английское Рождество, как русский Новый год без оливье и мандаринов.

Англичанин заказывает себе пирожок и, когда его приносят, настаивает, чтобы я тоже попробовала. Я отламываю кусочек. Неожиданная начинка из смеси сладости и специй совершенно ни на что не похожа.

— Какой особый вкус, — сообщаю я пораженно.

— Особый! — Он хохочет.

— Что?

— Когда англичанин говорит: «О, это что-то особенное» или «Хм, интересно», это означает совершеннейшую дрянь!

За день до отъезда приходит сантехник и выковыривает из раковины зубную щетку, которая все это время аккумулировала на себе плесень. Что-то вроде рождественского подарка нам от Эммы.

Жизнь налаживается, убеждаю я себя.

В четыре утра выхожу из дома и захлопываю дверь, даже не предупредив Аруна. Середина декабря, но на улице плюс двенадцать, дует теплый ветер. На мне джинсы, свитер и сверху кожаная куртка. И этого достаточно.

Я иду по Воксхолльскому мосту к автобусной остановке, чтобы доехать до вокзала Виктория, а оттуда до аэропорта Лютон, где самолет унесет меня из этого города.

Я обещаю себе, что, когда вернусь, все будет иначе. Когда-нибудь в следующем году я куплю себе новую одежду и косметику, может, покрашу волосы, а может, подстригу. Может, куплю себе туфли на каблуках и буду одеваться «для мужчин», но пока я не готова. Не хочу. Пока — сonsider me emotionally unavailable. Считайте меня эмоционально недоступной.

Сейчас я хочу только одного.

Чтобы ушла тревога.

Я не знаю, откуда она проникла в мою жизнь. Может, ее накричали чайки, надул ветер, настрекотал печатающий принтер, накамлал увлекшийся офисным шаманизмом Ксавье, наулыбалась Рика или напустила с ароматами кофе Тереза. А может, она проникла внутрь через крохотную, еле заметную трещину нашего мини-мира и принесла с собой ощущение непредсказуемости даже в те моменты жизни, где все кажется ясным и понятным. Теперь от меня мало что зависит, а значит, приходится постоянно быть начеку, каждое мгновенье рискуя провалиться в зыбкую топь, которая только кажется твердой почвой.

Поэтому я просто хочу, чтобы ушла тревога.

Я слишком многого хочу?

В Тель-Авиве — двадцать градусов. Светит солнце. Мне сказали, что в израильских аэропортах жесткая проверка, но я выхожу из зоны прилета, иду по длинному, почти пустому коридору, и никто меня не останавливает. А потом вдруг я вижу Катю. Она машет мне рукой, и оказывается, что я уже в городе. Никаких границ, проверок, таможни.

Здесь все иначе, чем в Лондоне. Спокойно, как в санатории. Странно. Катя поселяет меня в своей комнате, а сама перебирается в гостиную. Дверь в комнату шириной сантиметров пятьдесят.

— Ничего себе дверца, — удивленно рассматриваю я ее.

— Бункер, бомбоубежище, — поясняет она, — в каждом израильском доме должно быть такое укрепленное помещение на случай, если начались бомбежки, а ты не успел спуститься в подземное убежище.

— Бомбежки… — говорю я. И ведь знаешь же, что на эти города периодически сбрасываются бомбы даже и сейчас, но неожиданно воочию видеть, как этот сухой факт вплетен в повседневность. Вон солнце за окном, пальмы, и между домами вдалеке виднеется море, а вот укрепленные стены, потому что бомбят. — А часто бомбежки?

— При мне было один раз.

— И ты пряталась в этой комнате?

— Нет, я была на балконе. Стало очень тихо, а потом вдали упала бомба, и птицы со всех деревьев взмахнули в небо, стали летать и кричать. Так и было. Полная тишина, потом только птичьи крики и шелест крыльев.

Я слушаю ее рассказ, и он звучит как абсурд. Меньше всего здесь в воздухе ощущается привкус войны и бомбежки. Совсем наоборот, мне кажется, будто я попала в гости к Богу. По утрам, когда я просыпаюсь, здесь тихо, много тепла и света. Я лежу на кровати в своей укрепленной комнате, и занавески чуть развеваются. Сюда ко мне не доносится ни одна мысль, преследующая меня в Лондоне. Никаких коллег. Никакой работы. Аруна. Квартирных агентств. Биг-бенов и воксхолльских мостов. Я как будто в другом мире, на другой планете. Отдыхаю. Перевожу дух. Я никогда не хочу туда возвращаться. Я хочу забыть, что где-то есть Лондон. Можно я останусь здесь навсегда? Нежиться в тепле и просыпаться в лучах солнца? В этом бомбоубежище…

Катя зовет завтракать.

На завтрак — йогурт с мюсли и свежими фруктами сверху: персик, апельсин, банан. А еще авокадо с рукколой. Свежевыжатый апельсиновый сок.

Потом она едет на учебу в Иерусалим, а я иду гулять по берегу моря. Пешком до самой Яффы. В голове ни одной мысли. Как будто я и не была никогда в Лондоне, не спорила в уме с никогда не замолкающими Терезой, Марком, Ксавье, Эммой, Аруном… Как будто их вообще никогда не существовало. Ни Лондона, ни офиса, ни файлов с бесконечными таблицами, ни дороги домой, ни маленькой комнаты, где я прячусь от мира, ни прогулок под дождем и ветром по южному берегу. Ничего этого никогда не было. Да и не должно было быть. Это все случайность, сон, а теперь я проснулась и иду по берегу моря.

На подходе к Яффе ресторанчик с видом на яхты. Название улетучивается из памяти. Что-то хемингуэевское. Мне приносят второй завтрак. Израильский. Я смотрю, как официант выставляет на стол передо мной все новые и новые тарелочки с разными смесями, маринадами, хумусами, оливками. Он не останавливается, пока большой стол полностью не заставлен тарелочками.

— Извините, это точно на одного человека? Я, наверное, не поняла… — спрашиваю я у официанта.

— Это на одного человека, — утешительно говорит он, — чуть попозже мы принесем вам ассорти из морепродуктов.

Когда я выхожу из ресторана, вокруг яхт летают чайки. На парапете набережной лежит мужчина. Он спит. А ну груди у него лежит его маленький сын, и тоже спит. Я не могу оторвать от них глаз. Наверное, это самое трогательное зрелище, которое можно придумать. Я хочу их сфотографировать, но не решаюсь. Неловко фотографировать людей без спроса, а спрашивать я тоже стесняюсь. Я же не фотограф — зачем мне их фотографировать вроде бы. Да просто так! Чтобы запечатлеть эту картину навсегда, чтобы, может, потом поделиться ею, чтобы, может, кто-то тоже увидел и тоже почувствовал, чтобы у него защемило сердце и слезы навернулись на глаза, как у меня. Вот в этом городе иногда на дома кидают бомбы, а вот тут, рядом с кафе, которое как-то связано с Хемингуэем, спят отец и сын, и никто не беспокоит их, никто им не мешает: они спят спокойно и безмятежно, и как странно, что война и мир так незамысловато переплетаются в этой точке пространства.